Оставив краску в номере, он переоделся, сунул в карман ножик со штопором, сложил арабский пакет вчетверо и направился к автобусной станции. Мокасинам пришел конец, пришлось идти в пляжных шлепанцах, отыскавшихся на дне сумки. Ужинать он собирался в «Колонне», но перед этим хотел купить вина и выпить его, устроившись на самом краю каменного мола. Выпивку в пасхальное воскресенье можно найти только втридорога на автобусной станции, так уж устроена здешняя жизнь: вроде никак нельзя, но если очень хочешь, то можно.

Финал придется переписывать, а вместе с ним и половину романа, думал он, спустившись на площадь по ступенчатой вико Уголини. Но до этого нужно поговорить с Виви. С ливийским флейтистом. С библиотекаршей. С почтовой девушкой, многоликой, как египетское божество с человеческими ногами, бородой, клешнями жука и крыльями ястреба.

Под навесом на станции толпились деревенские старухи с корзинками, в корзинках виднелись панеттоне и коломбы, аккуратно завернутые в бумагу. Единственная скамейка была занята четверкой марокканских парней, хлебавших вино из пластиковой бутыли, пуская ее по кругу. Бочонок, из которого марокканцы наполнили свою бутыль, лежал в тележке за газетным киоском, а неподалеку отирался его хозяин.

Почему же «Бриатико» не снесли, думал Маркус, проходя мимо неапольского автобуса, почему холм до сих пор не стал виноградником? Что в голове у этого человека? Он мог бы избавиться от гостиницы, продав ее вместе с холмом, но не сделал этого. Вероятно, по той же причине, по которой так долго собирался в Картахену, но все никак не решался отчалить. Старику нужна была семья, он устал жить один, но призрачная Стефания, гуляющая по коридорам гостиницы, и воображаемая колумбийская родня нравились ему больше, чем то, что действительность могла ему предложить.

Итак, «Бриатико» никому не нужен. Он стал точкой умолчания. Из этих точек можно собрать кривую линию, да что угодно можно собрать, если посмотреть с правильной стороны. Вот, скажем, первая точка умолчания – это тот вечер в прачечной, когда я не сказал Петре правду о пожаре. Пожалел ее. Я мог сказать ей все как есть, подождать, когда ужас ее отпустит, дать ей поплакать у себя на плече, а потом попросить ключ. И это было бы естественным окончанием нашего диалога. А я что сделал?

Маркус достал из кармана две мятые пятерки и протянул хозяину вина, молча показав два пальца; тот кивнул и отвернул краник, подставив под него двухлитровую бутыль с этикеткой «Оливковое масло Бранзони». Вино полилось с веселым бормотанием, а хозяин быстро отошел и отвернулся, как будто сделка его не касалась.

Я заставил Петру думать, что использовал ее рассказ, чтобы забраться в тайник, я позволил ей думать, что я убийца и вор. К этому добавилось мое внезапное охлаждение, которое она расценила по-девичьи просто: получил то, что хотел, и капут прежней страсти. Она могла бы прийти ко мне и спросить: что ты делал в саду моей матери? почему ты находился в «Бриатико» в девяносто девятом? что связывает тебя с капитаном? Ее подозрения разбухали, будто ослиная шкура в молоке, но она молчала.

Маркус пропустил момент, когда бутыль наполнилась зеленоватым вином, и несколько струек выплеснулись на песок, спохватившись, он крепко завернул кран и воткнул в горлышко пробковую затычку.

Что ж, я ведь тоже молчал, хотя мог бы рассказать одну-единственную историю, способную разом ее успокоить. Но я не сделал этого, я предпочел сделать вид, что жалею девчонку, не хочу вешать ей камень на шею, поступаю так же, как поступил ее брат. Но какова сила совпадения? Из дюжины кудрявых инженю в голубых халатах я выбрал ту, прикасаться к которой было dyog, табу. Почище запрета смотреть на войска, касаться трупа или гулять по винограднику для высшего жреца Юпитера.

Не уверен, что я рассказал бы ей все как на духу, но точку умолчания – вторую! – мы бы точно сковырнули. А так что вышло? Маленькая кудрявая голова заполнилась подозрениями, но девочка молчала, пытаясь защитить своего брата, замешанного в грязной истории. И только поняв, что бумажник убитого хозяина давно валяется в полиции и каждая собака там знает, что ее брат ограбил мертвое тело, она решилась на меня донести. Она повела себя по-человечески, то есть как αντίκες ήρωας, герой, в античном понимании этого слова. Мы ведь знаем, что боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем герои воскресали, даже если были разорваны на части, изжарены и съедены.

Отойдя на несколько шагов, Маркус попробовал вино и поморщился: молодое, слабое, неосмысленное, но выбирать не приходится. Увидев неапольский автобус, он пошел к нему, намереваясь спросить у водителя, когда на станцию приходит римский «Marozzi» и сколько стоит билет. Он не был уверен, что завтра получит машину и права. А тянуть дальше было некуда, во вторник утром он должен быть в Риме: свеж, непохмелен, суров и многозначителен.

* * *

Точки умолчания в божественной геометрии считаются опасными дырками: стоит завести такую точку, и от нее по поверхности жизни ползут трещины, будто по стеклянной крыше зимнего сада. На моей совести только одна такая дырка, подумал Маркус, дожидаясь водителя, покупавшего в киоске сигареты. И еще одна в перспективе. Водитель автобуса вернулся с пачкой «Дианы», заскочил в кабину и нажал на клаксон. Старухи потянулись к дверям, толпа рассеялась, и под навесом осталась только одна фигурка, показавшаяся ему знакомой. Это была Вирга, она покупала в автомате билет, роясь в карманах в поисках мелочи, ее дорожная сумка на колесиках стояла на земле. На голову она накинула капюшон красной куртки, а темные очки закрывали лицо.

Девушка в бегах, подумал Маркус, персонаж, удирающий от автора на сельском автобусе. Значит, Виви уже поняла, что я слишком близко? Что еще чуть-чуть, и я открою ее крепкую раковину и вытащу скользкую маленькую устрицу? Черт, не могу называть флейтиста женским именем. Мне трудно смириться с мыслью, что автор блога – не безжалостный сочинитель моих лет, стреляющий, как Панчо Вилья.

А может, мне трудно смириться с тем, что автор этого блога – не я? Может, меня гложет писательская зависть?

Почтальонша показалась ему непривычно высокой, в какой-то момент он подумал, что обознался, но, подойдя поближе, понял, что она надела сабо на тяжелых трехдюймовых каблуках. Маркус поглядел на горлышко бутыли, видневшейся в пакете, а потом на свои синие шлепанцы, из которых торчали грязные пальцы, и поморщился.

Ладно, посланец судьбы имеет право выглядеть как бездомный алкоголик. Что я ей скажу? Давай мне свою сумку, и пойдем в гавань, скажу я, там мы должны застать твоего деда. Для него ты всегда жила в Картахене, скажу я, и, определенно, была мальчиком. А теперь ему не нужно плыть к антиподам, потому что ты здесь. А тебе не нужно лазить в собачью дыру в стене.

– Вирга! – Он сказал это тихо, но она услышала и скользнула по нему равнодушным взглядом. Хотя нет, взгляда он не различил, очки были слишком темными. – Вирга! – сказал он громче и двинулся в ее сторону.

Она оглянулась по сторонам и пошла прочь, к выходу с автобусной станции. Ее красная сумка осталась стоять возле автомата, и к ней уже бочком, будто краб, подходил один из марокканцев.