— Смешная Аглая, — заметила она вдруг, — останавливает меняи говорит: “передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; янаверно найду на-днях случай видеться с вашим папашей”. И этак серьезноговорит. Странно ужасно…

— Не в насмешку? Не в насмешку?

— То-то и есть что нет; тем-то и странно.

— Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?

— Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня исомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает,потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклонотцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!

— Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало.Вор в нашем семействе, “глава семейства”!

— Ну, вздор! — крикнула Варя совсем рассердившись: — пьянаяистория, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши:ума палата. Я вот во столечко это ценю.

— Старик вор и пьяница, — желчно продолжал Ганя, — я нищий,муж сестры ростовщик, — было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!

— Этот муж сестры, ростовщик, тебя…

— Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуста.

— Чего ты злишься? — спохватилась Варя. — Ничего-то непонимаешь, точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазахАглаи? Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а кстуденту каком-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала,— вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересенстал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку. Князьее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, чтоон на глаза всех идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, — вотчто ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!

— Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочнопробормотал Ганя, — только я всё-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Ядумал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотелвсего выговорить, когда я пристал…

— Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно.Да и чего тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда, тоэто бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.

— Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весьроманизм. Всё до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.

— Аглая-то бы струсила? — вспылила Варя, презрительнопоглядев на брата: — а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы всеничего. Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.

— Ну, ничего, ничего, не сердись, — самодовольно пробормоталопять Ганя.

— Мне мать только жаль, — продолжала Варя, — боюсь, чтоб этаотцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!

— И наверно дошла, — заметил Ганя.

Варя было встала, чтоб отправиться на верх к НинеАлександровне, но остановилась и внимательно посмотрела на брата.

— Кто же ей мог сказать?

— Ипполит, должно быть. Первым удовольствием, я думаю, почелматери это отрапортовать, как только к нам переехал.

— Да почему он-то знает, скажи мне, пожалуста? Князь иЛебедев никому решили не говорить, Коля даже ничего не знает.

— Ипполит-то? Сам узнал. Представить не можешь, до какойстепени это хитрая тварь; какой он сплетник, какой у него нос, чтоб отыскатьчутьем всё дурное, всё что скандально. Ну, верь не верь, а я убежден, что онАглаю успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним тоже в сношениявошел. Как это князь не замечает! И уж как ему теперь хочется меня подсидеть!За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и с чего, что ему тут,ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь, что не он меня, а я егоподсижу.

— Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь? И стоитон того, чтоб его подсиживать?

— Ты же переманить его к нам посоветовала.

— Я думала, что он будет полезен; а знаешь, что он самтеперь влюбился в Аглаю и писал к ней? Меня расспрашивали… чуть ли он кЛизавете Прокофьевне не писал.

— В этом смысле неопасен! — сказал Ганя, злобно засмеявшись,— впрочем, верно что-нибудь да не то. Что он влюблен, это очень может быть,потому что мальчишка! Но… он не станет анонимные письма старухе писать. Этотакая злобная, ничтожная, самодовольная посредственность!.. Я убежден, я знаюнаверно, что он меня пред нею интриганом выставил, с того и начал. Я,признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал, что он из одного мщенияк князю в мои интересы войдет; он такая хитрая тварь! О, я раскусил его теперьсовершенно. А про эту покражу он от своей же матери слышал, от капитанши.Старик, если и решился на это, так для капитанши. Вдруг мне, ни с того ни ссего, сообщает, что “генерал” его матери четыреста рублей обещал, и совершенноэтак ни с того, ни с сего, безо всяких церемоний. Тут я всё понял. И так мне вглаза и заглядывает, с наслаждением с каким-то; мамаше он, наверно, то жесказал, единственно из удовольствия сердце ей разорвать. И чего он не умирает,скажи мне, пожалуста? Ведь обязался чрез три недели умереть, а здесь ещепотолстел! Перестает кашлять; вчера вечером сам говорил, что другой уже денькровью не кашляет.

— Выгони его.

— Я не ненавижу его, а презираю, — гордо произнес Ганя. — Нуда, да, пусть я его ненавижу, пусть! — вскричал он вдруг с необыкновенноюяростью; — и я ему выскажу это в глаза, когда он даже умирать будет, на своейподушке! Если бы ты читала его исповедь, — боже! какая наивность наглости! Этопоручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное — мальчишка! О, с каким бынаслаждением я тогда его высек, именно чтоб удивить его. Теперь он всем мстит,за то что тогда не удалось… Но что это? Там опять шум! Да что это, наконец,такое? Я этого, наконец, не потерплю. Птицын! — вскричал он входящему в комнатуПтицыну: — что это, до чего у нас дело дойдет, наконец? Это… это…

Но шум быстро приближался, дверь вдруг распахнулась, истарик Иволгин, в гневе, багровый, потрясенный, вне себя, тоже набросился наПтицына. За стариком следовали Нина Александровна, Коля и сзади всех Ипполит.

Ипполит уже пять дней как переселился в дом Птицына. Этослучилось как-то натурально, без особых слов и без всякой размолвки между ним икнязем; они не только не поссорились, но, с виду, как будто даже рассталисьдрузьями. Гаврила Ардалионович, так враждебный к Ипполиту на тогдашнем вечере,сам пришел навестить его, уже на третий, впрочем, день после происшествия,вероятно, руководимый какою-нибудь внезапною мыслью. Почему-то и Рогожин сталтоже приходить к больному. Князю в первое время казалось, что даже и лучшебудет для “бедного мальчика”, если он переселится из его дома. Но и во времясвоего переселения Ипполит уже выражался, что он переселяется к Птицыну,“который так добр, что дает ему угол”, и ни разу, точно нарочно, не выразился,что переезжает к Гане, хотя Ганя-то и настоял, чтоб его приняли в дом. Ганя этотогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.