События эти следовали одно за другим в таком порядке:

Когда Лебедев, после поездки своей в Петербург дляразыскания Фердыщенки, воротился в тот же день назад, вместе с генералом, тоничего особенного не сообщил князю. Если бы князь не был в то время слишкомотвлечен и занят другими важными для него впечатлениями, то он мог бы скорозаметить, что и в следовавшие за тем два дня Лебедев не только не представилему никаких разъяснений, но даже, напротив, как бы сам избегал почему-товстречи с ним. Обратив, наконец, на это внимание, князь подивился, что в этидва дня, при случайных встречах с Лебедевым, он припоминал его не иначе как всамом сияющем расположении духа и всегда почти вместе с генералом. Оба друга нерасставались уже ни на минуту. Князь слышал иногда доносившиеся к нему сверхугромкие и быстрые разговоры, хохотливый, веселый спор; даже раз, очень поздновечером, донеслись к нему звуки внезапно и неожиданно раздавшейсявоенно-вакхической песни, и он тотчас же узнал сиплый бас генерала. Нораздавшаяся песня не состоялась и вдруг смолкла. Затем около часа ещепродолжался сильно-одушевленный и по всем признакам пьяный разговор. Угадатьможно было, что забавлявшиеся наверху друзья обнимались, и кто-то, наконец,заплакал. Затем вдруг последовала сильная ссора, тоже быстро и скоро замолкшая.Всё это время Коля был в каком-то особенно озабоченном настроении. Князьбольшею частью не бывал дома и возвращался к себе иногда очень поздно; емувсегда докладывали, что Коля весь день искал его и спрашивал. Но при встречахКоля ничего не мог сказать особенного, кроме того, что решительно “недоволен”генералом и теперешним его поведением: “таскаются, пьянствуют здесь недалеко втрактире, обнимаются и бранятся на улице, поджигают друг друга и расстаться немогут”. Когда князь заметил ему, что и прежде то же самое чуть ли не каждыйдень было, то Коля решительно не знал, что на это ответить и как объяснить, вчем именно заключается настоящее его беспокойство.

На утро после вакхической песни и ссоры, когда князь, часовоколо одиннадцати, выходил из дому, пред ним вдруг явился генерал, чрезвычайночем-то взволнованный, почти потрясенный.

— Давно искал чести и случая встретить вас, многоуважаемыйЛев Николаевич, давно, очень давно, — пробормотал он, чрезвычайно крепко, почтидо боли сжимая руку князя, — очень, очень давно.

Князь попросил садиться.

— Нет, не сяду, к тому же я вас задерживаю, я — в другойраз. Кажется, я могу при этом поздравить с… исполнением… желаний сердца.

— Каких желаний сердца?

Князь смутился. Ему, как и очень многим в его положении,казалось, что решительно никто ничего не видит, не догадывается и не понимает.

— Будьте покойны, будьте покойны! Не потревожу деликатнейшихчувств. Сам испытывал и сам знаю, когда чужой… так сказать, нос… по пословице…лезет туда, куда его не спрашивают. Я это каждое утро испытываю. Я по другомуделу пришел, по важному. По очень важному делу, князь.

Князь еще раз попросил сесть и сел сам.

— Разве на одну секунду… Я пришел за советом. Я, конечно,живу без практических целей, но уважая самого себя и… деловитость, в которойтак манкирует русский человек, говоря вообще… желаю поставить себя, и жену мою,и детей моих в положение… одним словом, князь, я ищу совета.

Князь с жаром похвалил его намерение.

— Ну, это всё вздор, — быстро прервал генерал, — я, главное,не о том, я о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, ЛевНиколаевич, как человеку, в искренности приема и в благородстве чувств которогоя уверен, как… как… Вы не удивляетесь моим словам, князь?

Князь если не с особенным удивлением, то с чрезвычайнымвниманием и любопытством следил за своим гостем. Старик был несколько бледен,губы его иногда слегка вздрагивали, руки как бы не могли найти спокойногоместа. Он сидел только несколько минут и уже раза два успел для чего-то вдругподняться со стула и вдруг опять сесть, очевидно, не обращая ни малейшеговнимания на свои маневры. На столе лежали книги; он взял одну, продолжаяговорить, заглянул в развернутую страницу, тотчас же опять сложил и положил настол, схватил другую книгу, которую уже не развертывал, а продержал всёостальное время в правой руке, беспрерывно махая ею по воздуху.

— Довольно! — вскричал он вдруг: — вижу, что я вас сильнообеспокоил.

— Да нисколько же, помилуйте, сделайте одолжение, я,напротив, вслушиваюсь и желаю догадаться…

— Князь! Я желаю поставить себя в положение уважаемое… яжелаю уважать самого себя и… права мои.

— Человек с таким желанием уже тем одним достоин всякогоуважения.

Князь высказал свою фразу из прописей в твердой уверенности,что она произведет прекрасное действие. Он как-то инстинктивно догадался, чтокакою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною кстати,можно вдруг покорить и умирить душу такого человека и особенно в такомположении, как генерал. Во всяком случае надо было отпустить такого гостя соблегченным сердцем, и в том была задача.

Фраза польстила, тронула и очень понравилась: генерал вдруграсчувствовался, мгновенно переменил тон и пустился в восторженно-длинные объяснения.Но как ни напрягался князь, как ни вслушивался, он буквально ничего не могпонять. Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успеваявыговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже слезы заблистали под конец вего глазах, но всё-таки это были одни фразы без начала и конца, неожиданныеслова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшиеодна чрез другую.

— Довольно! Вы меня поняли, и я спокоен, — заключил он вдругвставая; — сердце, как ваше, не может не понять страждущего. Князь, выблагородны как идеал! Что пред вами другие? Но вы молоды, и я благословляю вас.В конце концов я пришел вас просить назначить мне час для важного разговора, ивот в чем главнейшая надежда моя. Я ищу одной дружбы и сердца, князь; я никогдане мог сладить с требованиями моего сердца.

— Но почему же не сейчас? Я готов выслушать…

— Нет, князь, нет! — горячо прервал генерал: — не сейчас!Сейчас есть мечта! Это слишком, слишком важно, слишком важно! Этот часразговора будет часом окончательной судьбы. Это будет час мой, и я бы не желал,чтобы нас мог прервать в такую святую минуту первый вошедший, первый наглец, инередко такой наглец, — нагнулся он вдруг к князю со странным, таинственным ипочти испуганным шепотом, — такой наглец, который не стоит каблука… с ногивашей, возлюбленный князь! О, я не говорю: с моей ноги! Особенно заметьте себе,что я не упоминал про мою ногу; ибо слишком уважаю себя, чтобы высказать этобез обиняков; но только вы один и способны понять, что, отвергая в таком случаеи мой каблук, я выказываю, может быть, чрезвычайную гордость достоинства. Кромевас никто другой не поймет, а он во главе всех других. Он ничего не понимает,князь; совершенно, совершенно неспособен понять! Нужно иметь сердце, чтобыпонять!