— Ну, это невыносимо! — вскричала Варя. — Кончите ли вы,противная злючка?

Ганя побледнел, дрожал и молчал. Ипполит остановился,пристально и с наслаждением посмотрел на него, перевел свои глаза на Варю,усмехнулся, поклонился и вышел, не прибавив более ни единого слова.

Гаврила Ардалионович справедливо мог бы пожаловаться насудьбу и неудачу. Некоторое время Варя не решалась заговорить с ним, даже невзглянула на него, когда он шагал мимо нее крупными шагами; наконец, он отошелк окну и стал к ней спиной. Варя думала о русской пословице: “палка о двухконцах”. Наверху опять послышался шум.

— Идешь? — обернулся к ней вдруг Ганя, заслышав, что онавстает с места. — Подожди; посмотри-ка это.

Он подошел и кинул пред нею на стул маленькую бумажку,сложенную в виде маленькой записочки.

— Господи! — вскричала Варя и всплеснула руками. В запискебыло ровно семь строк:

“Гаврила Ардалионович! Убедившись в вашем добромрасположении ко мне, решаюсь спросить вашего совета в одном важном для меняделе. Я желала бы встретить вас завтра, ровно в семь часов утра, на зеленойскамейке. Это недалеко от нашей дачи. Варвара Ардалионовна, которая непременнодолжна сопровождать вас, очень хорошо знает это место.

А. Е.”

— Поди, считайся с ней после этого! — развела руками ВарвараАрдалионовна.

Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не могже он не выказать своего торжества, да еще после таких унизительных предреканийИпполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице, да и Варя самався просветлела от радости.

— И это в тот самый день, когда у них объявляют о помолвке!Поди, считайся с ней после этого!

— Как ты думаешь, о чем она завтра говорить собирается? —спросил Ганя.

— Это всё равно, главное, видеться пожелала после шестимесяцев в первый раз. Слушай же меня, Ганя: что бы там ни было, как бы ниобернулось, знай, что это важно! Слишком это важно! Не фанфаронь опять, не дайопять промаха, но и не струсь, смотри! Могла ли она не раскусить, зачем яполгода таскалась туда? И представь: ни слова мне не сказала сегодня, виду неподала. Я ведь и зашла-то к ним контрабандой, старуха не знала, что я сижу, ато, пожалуй, и прогнала бы. На риск для тебя ходила, во что бы ни стало узнать…

Опять крик и шум послышались сверху; несколько человексходили с лестницы.

— Ни за что теперь этого не допускать! — вскричала Варявпопыхах и испуганная: — чтоб и тени скандала не было! Ступай, прощения проси!

Но отец семейства был уже на улице. Коля тащил за ним сак.Нина Александровна стояла на крыльце и плакала; она хотела-было бежать за ним,но Птицын удержал ее.

— Вы только еще более поджигаете его этим, — говорил он ей,— некуда ему идти, чрез полчаса его опять приведут, я с Колей уже говорил;дайте подурачиться.

— Что куражитесь-то, куда пойдете-то! — закричал Ганя изокна: — и идти-то вам некуда!

— Воротитесь, папаша! — крикнула Варя. — Соседи слышат.Генерал остановился, обернулся, простер свою руку и воскликнул:

— Проклятие мое дому сему!

— И непременно на театральный тон! — пробормотал Ганя, состуком запирая окно.

Соседи действительно слушали. Варя побежала из комнаты.

Когда Варя вышла, Ганя взял со стола записку, поцеловал ее,прищелкнул языком и сделал антраша.

Суматоха с генералом во всякое другое время кончилась быничем. И прежде бывали с ним случаи внезапной блажни, в этом же роде, хотя идовольно редко, потому что, вообще говоря, это был человек очень смирный и снаклонностями почти добрыми. Он сто раз, может быть, вступал в борьбу совладевшим им в последние годы беспорядком. Он вдруг вспоминал, что он “отецсемейства”, мирился с женой, плакал искренно. Он до обожания уважал НинуАлександровну за то, что она так много и молча прощала ему, и любила его даже вего шутовском и унизительном виде. Но великодушная борьба с беспорядкомобыкновенно продолжалась недолго; генерал был тоже человек слишком“порывчатый”, хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного ипраздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в которомсам, может быть, в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог:ссорился, начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного иневозможного к себе почтения и в конце-концов исчезал из дому, иногда даже надолгое время. В последние два года про дела своего семейства он знал разветолько вообще или по наслышке; подробнее же перестал в них входить, не чувствуяк тому ни малейшего призвания.

Но на этот раз в “суматохе с генералом” проявилось нечтонеобыкновенное; все как-будто про что-то знали, и все как-будто боялись прочто-то сказать. Генерал “формально” явился в семейство, то-есть к НинеАлександровне, всего только три дня назад, но как-то не смиренно и не спокаянием, как это случалось всегда при прежних “явках”, а напротив — снеобыкновенною раздражительностью. Он был говорлив, беспокоен, заговаривал совсеми встречавшимися с ним с жаром, и как-будто так и набрасываясь на человека,но всё о предметах до того разнообразных и неожиданных, что никак нельзя былодобиться, что в сущности его так теперь беспокоит. Минутами бывал весел, ночаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг начинал о чем-торассказывать, — о Епанчиных, о князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал ипереставал совсем говорить, а на дальнейшие вопросы отвечал только тупоюулыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.Последнюю ночь он провел охая и стоная и измучил Нину Александровну, котораявсю ночь грела ему для чего-то припарки; под утро вдруг заснул, проспал четыречаса и проснулся в сильнейшем и беспорядочном припадке ипохондрии, который икончился ссорой с Ипполитом и “проклятием дому сему”. Заметили тоже, что в этитри дня он беспрерывно впадал в сильнейшее честолюбие, а вследствие того и в необыкновеннуюобидчивость. Коля же настаивал, уверяя мать, что всё это тоска по хмельном, аможет, и по Лебедеве, с которым генерал необыкновенно сдружился в последнеевремя. Но три дня тому назад с Лебедевым он вдруг поссорился и разошелся вужасной ярости; даже с князем была какая-то сцена. Коля просил у князяобъяснения и стал, наконец, подозревать, что и тот чего-то как бы не хочетсказать ему. Если и происходил, как предполагал с совершенною вероятностьюГаня, какой-нибудь особенный разговор между Ипполитом и Ниной Александровной,то странно, что этот злой господин, которого Ганя так прямо назвал сплетником,не нашел удовольствия вразумить таким же образом и Колю. Очень может быть, чтоэто был не такой уже злой “мальчишка”, каким его очерчивал Ганя, говоря ссестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд ли онсообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для того только, чтобы“разорвать ей сердце”. Не забудем, что причины действий человеческихобыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потомобъясняем, и редко определенно очерчиваются. Всего лучше иногда рассказчикуограничиваться простым изложением событий. Так и поступим мы при дальнейшемразъяснении теперешней катастрофы с генералом; ибо, как мы ни бились, апоставлены в решительную необходимость уделить и этому второстепенному лицунашего рассказа несколько более внимания и места, чем до сих пор предполагали.