Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать,что дело шло об одном, а крик шел о другом. Правда, в другое время он, конечно,вынес бы что-нибудь и гораздо пообиднее известия о совершенном небытии КапитонаЕропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы из себя, но всё-таки вконце концов удалился бы к себе на верх спать. Но теперь, по чрезвычайнойстранности сердца человеческого, случилось так, что именно подобная обида, каксомнение в Еропегове, и должна была переполнить чашу. Старик побагровел, поднялруки и прокричал:

— Довольно! Проклятие мое… прочь из этого дома! Николай,неси мой сак, иду… прочь!

Он вышел, торопясь и в чрезвычайном гневе. За ним бросилисьНина Александровна, Коля и Птицын.

— Ну что ты наделал теперь! — сказала Варя брату: — онопять, пожалуй, туда потащится. Сраму-то, сраму-то!

— А не воруй! — крикнул Ганя, чуть не захлебываясь отзлости; вдруг взгляд его встретился с Ипполитом; Ганя чуть не затрясся. — Авам, милостивый государь, — крикнул он, — следовало бы помнить, что вы всё-такив чужом доме и… пользуетесь гостеприимством, а не раздражать старика, который,очевидно, с ума сошел…

Ипполита тоже как-будто передернуло, но он мигом сдержалсебя.

— Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума сошел, —спокойно ответил он; — мне кажется напротив, что ему ума даже прибыло запоследнее время, ей богу; вы не верите? Такой стал осторожный, мнительный,всё-то выведывает, каждое слово взвешивает… Об этом Капитошке он со мной ведь сцелью заговорил; представьте, он хотел навести меня на…

— Э, чорт ли мне в том, на что он хотел вас навести! Прошувас не хитрить и не вилять со мной, сударь! — взвизгнул Ганя: — если вы тожезнаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меняшпионили в эти пять дней, что наверно знаете), то вам вовсе бы не следовалораздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому что всёэто дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже недоказанная,, и я вот во столечко ее не ценю… Но вам надо язвить и шпионить,потому что вы… вы…

— Винт, — усмехнулся Ипполит.

— Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей, думая испугатьих, что застрелитесь вашим незаряженным пистолетом, с которым вы так постыдносбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся жолчь… на двух ногах. Я вамгостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите…

— Два слова только, позвольте-с; я у Варвары Ардалионовны, ане у вас; вы мне не давали никакого гостеприимства, и я даже думаю, что вы самипользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я просил моюмать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой переехать, потому что я,действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не потолстел и всё-такикашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира готова, а я спешу васуведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу маменьку и сестрицу, сегодняже переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера вечером. Извините, я вас прервал;вам, кажется, хотелось еще много сказать.

— О, если так… — задрожал Ганя.

— А если так, то позвольте мне сесть, — прибавил Ипполит,преспокойно усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, — я ведь всё-такиболен; ну, теперь готов вас слушать, тем более, что это последний наш разговори даже, может быть, последняя встреча.

Гане вдруг стало совестно.

— Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, — сказал он,— и если вы…

— Напрасно вы так свысока, — прервал Ипполит; — я, с своейстороны, еще в первый день переезда моего сюда, дал себе слово не отказать себев удовольствии отчеканить вам всё и совершенно откровеннейшим образом, когда мыбудем прощаться. Я намерен это исполнить именно теперь, после вас, разумеется.

— А я прошу вас оставить эту комнату.

— Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что невысказались.

— Перестаньте, Ипполит; всё это ужасно стыдно; сделайтеодолжение, перестаньте! — сказала Варя.

— Разве только для дамы, — рассмеялся Ипполит, вставая. —Извольте, Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но только сократить,потому что некоторое объяснение между мной и вашим братцем стало совершеннонеобходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.

— Просто-за-просто, вы сплетник, — вскричал Ганя, — оттого ине решаетесь без сплетен уйти!

— Вот видите, — хладнокровно заметил Ипполит, — вы уж и неудержались. Право, будете раскаиваться, что не высказались. Еще раз уступаю вамслово. Я подожду.

Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.

— Не хотите. Выдержать характер намерены, — воля ваша. Ссвоей стороны, буду краток по возможности. Два или три раза услышал я сегодняупрек в гостеприимстве; это несправедливо. Приглашая меня к себе, вы сами меняловили в сети; вы рассчитывали, что я хочу отмстить князю. Вы услышали к томуже, что Аглая Ивановна изъявила ко мне участие и прочла мою исповедь.Рассчитывая почему-то, что я весь так и передамся в ваши интересы, вынадеялись, что, может быть, найдете во мне подмогу. Я не объясняюсь подробнее!С вашей стороны тоже не требую ни признания, ни подтверждения; довольно того,что я вас оставляю с вашею совестью, и что мы отлично понимаем теперь другдруга.

— Но вы бог знает что из самого обыкновенного дела делаете!— вскричала Варя.

— Я сказал тебе: “сплетник и мальчишка”, — промолвил Ганя.

— Позвольте, Варвара Ардалионовна, я продолжаю. Князя я,конечно, не могу ни любить, ни уважать; но это человек решительно добрый, хотяи… смешной. Но ненавидеть мне его было бы совершенно не за что; я не подал видувашему братцу, когда он сам подстрекал меня против князя; я именно рассчитывалпосмеяться при развязке. Я знал, что ваш брат мне проговорится и промахнется ввысшей степени. Так и случилось… Я готов теперь пощадить его, но единственно изуважения к вам, Варвара Ардалионовна. Но разъяснив вам, что меня не так-толегко поймать на удочку, я разъясню вам и то, почему мне так хотелось поставитьвашего братца пред собой в дураки. Знайте, что я исполнил это из ненависти,сознаюсь откровенно. Умирая (потому что я всё-таки умру, хоть и потолстел, каквы уверяете), умирая, я почувствовал, что уйду в рай несравненно спокойнее,если успею одурачить хоть одного представителя того бесчисленного сорта людей,который преследовал меня всю мою жизнь, который я ненавидел всю мою жизнь, икоторого таким выпуклым изображением служит многоуважаемый брат ваш. Ненавижу явас, Гаврила Ардалионович, единственно за то, — вам это, может быть, покажетсяудивительным, — единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение иверх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности! Выординарность напыщенная, ординарность не сомневающаяся и олимпическиуспокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей собственной идеи не сужденовоплотиться ни в уме, ни в сердце вашем никогда. Но вы завистливы бесконечно;вы твердо убеждены, что вы величайший гений, но сомнение всё-таки посещает васиногда в черные минуты, и вы злитесь и завидуете. О, у вас есть еще черныеточки на горизонте; они пройдут, когда вы поглупеете окончательно, чтонедалеко; но всё-таки вам предстоит длинный и разнообразный путь, не скажувеселый, и этому рад. Во-первых, предрекаю вам, что вы не достигнете известнойособы…