Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину.Христа пишут живописцы всё по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я быизобразила его одного, — оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила быс ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле него; может быть,рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал, нотеперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой головкеребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль великая, как весь мир, покоится вего взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на его колена, иподперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети иногда задумываются,пристально на него смотрит. Солнце заходит… Вот моя картина! Вы невинны, и ввашей невинности всё совершенство ваше. О, помните только это! Что вам за делодо моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду всю жизнь около вас… Я скороумру”.

Наконец, в самом последнем письме было:

“Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, чтоя унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам,которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня своиутешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себесказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизитьдаже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не способна.А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.

Почему я вас хочу соединить: для вас, или для себя? Длясебя, разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно… Я слышала,что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с такою красотойможно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это слышать от меня,встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и негодяями? Не смотрите наэто, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо меня живет вомне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые постоянно на менясмотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти глаза теперь молчат (онивсё молчат), но я знаю их тайну. У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Яуверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как и у того,московского убийцы; тот тоже жил с матерью в одном доме и тоже перевязал бритвушелком, чтобы перерезать одно горло. Всё время, когда я была у них в доме, мневсё казалось, что где-нибудь, под половицей, еще отцом его, может быть, спрятанмертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и также обставлен кругомстклянками со ждановскою жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он всё молчит;но ведь я знаю, что он до того меня любит, что уже не мог не возненавидетьменя. Ваша свадьба и моя свадьба — вместе: так мы с ним назначили. У меня тайнот него нет. Я бы его убила со страху… Но он меня убьет прежде… он засмеялсясейчас и говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу”.

И много, много было такого же бреду в этих письмах. Одно изних, второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.

Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долгоскитался, как и вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему еще светлееобыкновенного; “неужели еще так рано?” подумал он. (Часы он забыл захватить.)Где-то будто послышалась ему отдаленная музыка; “в воксале должно быть”,подумал он опять; — “конечно, они не пошли туда сегодня”. Сообразив это, онувидал, что стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был непременноочутиться, наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его невстретил, терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. “Эта дверьникогда у них не затворялась”, мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в нейбыло совсем почти темно. Он стал среди комнаты в недоумении. Вдруг отвориласьдверь, и вошла Александра Ивановна со свечой в руках. Увидев князя, онаудивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходилатолько чрез комнату, из одной двери в другую, совсем не думая застать кого-нибудь.

— Как вы здесь очутились? — проговорила она, наконец.

— Я… зашел…

— Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложитсяспать, я тоже иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь вПетербурге.

— Я пришел… я пришел к вам… теперь…

— Вы знаете, который час?

— Н-нет…

— Половина первого. Мы всегда в час ложимся.

— Ах, я думал, что… половина десятого.

— Ничего! — засмеялась она. — А зачем вы давеча не пришли?Вас, может быть, и ждали.

— Я… думал… — лепетал он уходя.

— До свиданья! Завтра всех насмешу.

Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце егостучало, мысли путались, и всё кругом него как бы походило на сон. И вдруг, также как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то жевидение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред ним,точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она схватила его руку и крепкосжала ее. “Нет, это не видение!”

И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первыйраз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее;сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забытьэту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась предним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а оналовила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне,слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.

— Встань, встань! — говорил он испуганным шепотом, подымаяее: — встань скорее!

— Ты счастлив? Счастлив? — спрашивала она. — Мне только однослово скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?

Она не подымалась, она не слушала его; она спрашивала спешаи спешила говорить, как будто за ней была погоня.

— Я еду завтра, как ты приказал. Я не буду… В последний ведьраз я тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!

— Успокойся, встань! — проговорил он в отчаянии.

Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.

— Прощай! — сказала она наконец, встала и быстро пошла отнего, почти побежала. Князь видел, что подле нее вдруг очутился Рогожин,подхватил ее под руку и повел.

— Подожди, князь, — крикнул Рогожин, — я через пять минутворочусь на время.

Через пять минут он пришел действительно; князь ждал его натом же месте.

— В экипаж посадил, — сказал он; — там на углу с десятичасов коляска ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь.Давешнее, что ты мне написал, в точности передал. Писать она к той больше нестанет; обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела тебявидеть напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, какобратно пойдешь, вот там, на той скамье.