– А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть,всякое нравственное чувство? Да разве он таков?

– Ах, Авдотья Романовна, теперь все помутилось, то есть,впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообщеширокие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны кфантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особеннойгениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же темупереговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз послеужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может в то жесамое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас вобразованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна:разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет.Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже инеприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никогорешительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этомуже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями… Выочень бледны, Авдотья Романовна!

– Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале олюдях, которым все разрешается… Мне приносил Разумихин…

– Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Естьтакая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, АвдотьяРомановна?

– Я хочу видеть Софью Семеновну, – проговорила слабымголосом Дунечка. – Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно сейчасхочу ее видеть. Пусть она…

Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквальнопресеклось.

– Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Онадолжна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно…

– А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты все лгал! Я тебе неверю! Не верю! Не верю! – кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершеннотеряя голову.

Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ейподставить Свидригайлов.

– Авдотья Романовна, что с вами, очнитесь! Вот вода. Отпейтеодин глоток…

Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.

– Сильно подействовало! – бормотал про себя Свидригайлов,нахмурясь. – Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мыего спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я втри дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает многодобрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком ещеможет быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?

– Злой человек! Он еще насмехается. Пустите меня…

– Куда вы? Да куда вы?

– К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта? Мысюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели заперетьее на ключ?

– Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесьговорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Нукуда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства,и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вытолько его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его ещеможно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобыпоговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!

– Каким образом вы можете его спасти? Разве его можноспасти?

Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.

– Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, – начал он ссверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая иных слов отволнения.

Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весьдрожал.

– Вы… одно ваше слово, и он спасен! Я… я его спасу. У меняесть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, двапаспорта. Один его, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые люди…Хотите? Я возьму еще вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я вастакже люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать,дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и ясделаю! Я все сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать.Я все, все сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меняубиваете…

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точноему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

– Отворите! отворите! – кричала она чрез дверь, призываякого-нибудь и потрясая дверь руками. – Отворите же! Неужели нет никого?

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбкамедленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.

– Там никого нет дома, – проговорил он тихо и с расстановками,– хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя волнуете понапрасну.

– Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!

– Я ключ потерял и не могу его отыскать.

– А? Так это насилие! – вскричала Дуня, побледнела каксмерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся подрукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зоркоследила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоялпротив нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мереснаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидалаего.

– Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Еслинасилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет,до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я, по крайнеймере, вдвое сильнее вас и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам ипотом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашегобрата? Да и не поверит вам никто: ну, с какой стати девушка пошла одна кодинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то итут ничего не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.

– Подлец! – прошептала Дуня в негодовании.

– Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в видепредположения. По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие –мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего неостанется, если бы даже… если бы даже вы и захотели спасти вашего братадобровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинилисьобстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте обэтом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всюжизнь… я вот здесь буду ждать…

Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нееуже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же онаего знала…