Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; ноему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Оннарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня неуспела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание отом, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.

– Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я васнисколько не боюсь. Идите вперед, – сказала она, по-видимому спокойно, но лицоее было очень бледно.

Свидригайлов остановился у квартиры Сони.

– Позвольте справиться, дома ли. Нету. Неудача! Но я знаю,что она может прийти очень скоро. Если она вышла, то не иначе как к одной даме,по поводу своих сирот. У них мать умерла. Я тут также ввязался и распоряжался.Если Софья Семеновна не воротится через десять минут, то я пришлю ее к вамсамое, если хотите, сегодня же; ну вот и мой нумер. Вот мои две комнаты. Задверью помещается моя хозяйка, госпожа Ресслих. Теперь взгляните сюда, я вампокажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь ведет в совершеннопустые две комнаты, которые отдаются внаем. Вот они… на это вам нужно взглянутьнесколько внимательнее…

Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторныекомнаты. Дунечка недоверчиво осматривалась, но ничего особенного не заметила нив убранстве, ни в расположении комнат, хотя бы и можно было кой-что заметить,например, что квартира Свидригайлова приходилась как-то между двумя почтинеобитаемыми квартирами. Вход к нему был не прямо из коридора, а через двехозяйкины комнаты, почти пустые. Из спальни же Свидригайлов, отомкнув дверь,запертую на ключ, показал Дунечке тоже пустую, отдающуюся внаем квартиру.Дунечка остановилась было на пороге, не понимая, для чего ее приглашаютсмотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением:

– Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату.Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего одинстул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать.Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела иразговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, двавечера сряду, оба раза часа по два, – и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, каквы думаете?

– Вы подслушивали?

– Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и сестьнегде.

Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату,служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом концестола, по крайней мере, от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его ужеблистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Онавздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась. Жест ее был невольный; ей,видимо, не хотелось выказывать недоверчивости. Но уединенное положение квартирыСвидригайлова, наконец, ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли, по крайнеймере, его хозяйка, но она не спросила… из гордости. К тому же и другое,несоразмерно большее страдание, чем страх за себя, было в ее сердце. Онанестерпимо мучилась.

– Вот ваше письмо, – начала она, положив его на стол. –Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенноебудто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться.Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни водном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчегоона выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать:говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..

Дунечка проговорила это скороговоркой, торопясь, и намгновение краска бросилась ей в лицо.

– Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вырискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?

– Не мучьте меня, говорите, говорите!

– Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, ядумал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни свами, ни кругом вас не было, я таки смотрел: это отважно, хотели, значит,пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается довашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?

– Не на этом же одном вы основываете?

– Нет, не на этом, а на его собственных словах. Вот сюда двавечера сряду он приходил к Софье Семеновне. Я вам показывал, где они сидели. Онсообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху чиновницу,процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, поимени Лизавету, нечаянно вошедшую во время убийства сестры. Убил он их обеихтопором, который принес с собою. Он их убил, чтоб ограбить, и ограбил; взялденьги и кой-какие вещи… Он сам это все передавал слово в слово СофьеСеменовне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни словом,ни делом, а, напротив, ужаснулась так же, как и вы теперь. Будьте покойны, онаего не выдаст.

– Этого быть не может! – бормотала Дунечка бледными,помертвевшими губами; она задыхалась, – быть не может, нет никакой, ни малейшейпричины, никакого повода… Это ложь! Ложь!

– Он ограбил, вот и вся причина. Он взял деньги и вещи.Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, нивещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но это потому,что он не посмел воспользоваться.

– Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить? Чтоб онмог об этом только помыслить? – вскричала Дуня и вскочила со стула. – Ведь выего знаете, видели? Разве он может быть вором?

Она точно умаливала Свидригайлова; она весь свой страхзабыла.

– Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций исортировок. Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот яслышал про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его знает,может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал! Разумеется, я бы исам не поверил, так же как и вы, если бы мне передали со стороны. Но своимсобственным ушам я поверил. Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но та иушам своим сначала не поверила, да глазам, наконец, поверила, своим собственнымглазам. Он ведь сам ей лично передавал.

– Какие же… причины!

– Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам этовыразить, своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например,что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственноезло и сто добрых дел! Оно тоже, конечно, обидно для молодого человека сдостоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всеготолько тысячи три, и вся карьера, все будущее в его жизненной цели формируетсяиначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение отголода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своегосоциального положения, а вместе с тем положения сестры и матери. Пуще же всеготщеславие, гордость и тщеславие, а впрочем, бог его знает, может, и при хорошихнаклонностях… Я ведь его не виню, не думайте, пожалуйста; да и не мое дело. Тутбыла тоже одна собственная теорийка, – так себе теория, – по которой людиразделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на такихлюдей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а, напротив,которые сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то. Ничего,так себе теорийка; une théorie сommе une autre.[88] Наполеон его ужасноувлек, то есть собственно увлекло его то, что очень многие гениальные люди наединичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется,вообразил себе, что и он гениальный человек, – то есть был в том некотороевремя уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-тосочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, сталобыть человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием иунизительно, в наш век-то особенно…