Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок иопустила руку с револьвером на столик. Свидригайлов вскочил с места.

– Ага! Так вот как! – вскричал он в удивлении, но злобноусмехаясь, – ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайнооблегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж негосподин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то еготогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вамдавать, не пропали-таки даром.

– Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил,злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как сталаподозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убьютебя!

Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.

– Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, – спросилСвидригайлов, все еще стоя на месте.

– Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Тыжену отравил, я знаю, ты сам убийца!..

– А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?

– Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде… я знаю, тыза ним ездил… у тебя было готово… Это непременно ты… подлец!

– Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же…все-таки ты была бы причиной.

– Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда…

– Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жарупропаганды уже склонялись и млели… Я по глазкам видел; помните, вечером-то, прилуне-то, соловей-то еще свистал?

– Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь,клеветник!

– Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицыпоминать не следует. (Он усмехнулся.) Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький.Ну и стреляй!

Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею,дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами,смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны.Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в туминуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с больюсжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам иударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:

– Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! – Онвынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правомувиску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвери смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении.Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и что это делается!

– Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, – тихо проговорилСвидригайлов, все еще усмехаясь, но как-то мрачно, – этак я вас схватить успею,прежде чем вы взведете курок!

Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняларевольвер.

– Оставьте меня! – проговорила она в отчаянии, – клянусь, яопять выстрелю… Я… убью!..

– Ну что ж… в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете…тогда… – Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.

Дунечка выстрелила, осечка!

– Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть капсюль.Поправьте, я подожду.

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее сдикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что онскорее умрет, чем отпустит ее. «И… и, уж конечно, она убьет его теперь, в двухшагах!..»

Вдруг она отбросила револьвер.

– Бросила! – с удивлением проговорил Свидригайлов и глубокоперевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, неодна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Этобыло избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы они сам не мог во всей силе определить.

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она несопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами.Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он немог.

– Отпусти меня! – умоляя, сказала Дуня.

Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не такпроговорено, как давешнее.

– Так не любишь? – тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

– И… не можешь?.. Никогда? – с отчаянием прошептал он.

– Никогда! – прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной немой борьбы в душе Свидригайлова.Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстроотошел к окну и стал пред ним.

Прошло еще мгновение.

– Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положилсзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне.) Берите; уходитескорей!..

Он упорно смотрел в окно.

Дуня подошла к столу взять ключ.

– Скорей! Скорей! – повторил Свидригайлов, все еще недвигаясь и не оборачиваясь. Но в этом «скорей», видно, прозвучала какая-тострашная нотка.

Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстроотомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя,выбежала она на канаву и побежала по направлению к – му мосту.

Свидригайлов простоял еще у окна минуты три; наконецмедленно обернулся, осмотрелся кругом и тихо провел ладонью по лбу. Страннаяулыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния.Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему ладонь; он посмотрел на кровь со злобою,затем намочил полотенце и вымыл себе висок. Револьвер, отброшенный Дуней иотлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Этобыл маленький, карманный трехударный револьвер, старого устройства; в немосталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Онподумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.

Весь этот вечер до десяти часов он провел по разнымтрактирам и клоакам, переходя из одного в другой. Отыскалась где-то и Катя,которая опять пела другую лакейскую песню, о том, как кто-то, «подлец и тиран»,

Начал Катю целовать.

Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, илакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно,потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а удругого влево. Это поразило Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в какой-тоувеселительный сад, где он заплатил за них и за вход. В этом саду была однатоненькая, трехлетняя елка и три кустика. Кроме того, выстроен был«вокзал»,[89] в сущности распивочная, но там можно было получать и чай, дасверх того стояли несколько зеленых столиков и стульев. Хор скверных песенникови какой-то пьяный мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом, но отчего-точрезвычайно унылый, увеселяли публику. Писаришки поссорились с какими-тодругими писаришками и затеяли было драку. Свидригайлов выбран был ими судьей.Он судил их уже с четверть часа, но они так кричали, что не было ни малейшейвозможности что-нибудь разобрать. Вернее всего было то, что один из них что-тоукрал и даже успел тут же продать какому-то подвернувшемуся жиду; но, продав,не захотел поделиться с своим товарищем. Оказалось, наконец, что проданныйпредмет была чайная ложка, принадлежавшая вокзалу. В вокзале хватились ее, идело стало принимать размеры хлопотливые. Свидригайлов заплатил за ложку, встали вышел из сада. Было часов около десяти. Сам он не выпил во все это время ниодной капли вина и всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше дляпорядка. Между тем вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись совсех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Водападала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкалапоминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева.Весь промокший до нитки, дошел он домой, заперся, отворил свое бюро, вынул всесвои деньги и разорвал две-три бумаги. Затем, сунув деньги в карман, он хотелбыло переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и прислушавшись к грозе идождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел, не заперев квартиры. Он прошел прямо кСоне. Та была дома.