все по-своему поставить хочет, даром что — московская.

— Няня, ты про кого это?

— А вы уж тут как тут. Я-то думала никого нет.

— Няня, кто это московская?

— И востер же ты, Шурочка, уж слышал все. Так это я про старину вспомнила.

Няня поставила лампадку на место, перекрестилась широким крестом и вышла из детской.

— Это она про бабушку, бабушка — московская, — решил Алеша и повернулся вокруг себя на каблуках.

И вот, однажды, в субботу, когда няня собиралась идти ко всенощной, Алеша рисовал большую картинку и старательно раскрашивал ее, Верочка сидела в углу, собирая игрушки, а я расставлял подаренные мне дедушкой солдатики, к нам в детскую вошла мама с барышней, одетой в зеленое платье в шляпке с зеленым пером.

— Вот и детская; дети, идите знакомиться, это — Мари, ваша бонна.

— Немка, — я еще усерднее начинаю играть, стараясь незаметно следить за тем, что происходит в детской. Верочка первой подходит к Мари.

— Ах, какая ты храбрая, молодец какой. Как зовут тебя? — Мари опускается на колени и обнимает Верочку, а Верочка уже смутилась, наклоняет головку и перебирает передник.

— Это — Верочка, папина любимица, и потому очень избалованная, она ведь единственная девочка.

— Ты — избалованная. Ну, ничего, ничего, со мной ты будешь послушной, да?

Верочка молчит; Алеша нехотя отрывается от своей картинки и подходит к Мари.

— О, ты уж совсем большой. Du sprichst schon Deutsch?[308]

— Я не говорю по-немецки, я только читать умею, — важно заявляет Алеша.

— Он — невозможный, вам будет с ним очень трудно.

— Ты большой шалун, да?

Алеша молчит и только лукаво улыбается.

— Шурочка, а ты что же не идешь здороваться?

Я нарочно роняю на пол солдат, наклоняюсь и начинаю медленно их подбирать. Я не хочу здороваться с Мари, зачем она немка.

— Смотрите, как я рисую, — хвастается Алеша, он подбегает к столу. Мари и мама подходят тоже.

— О, это очень хорошо! Du bist ein echter Maler[309].

Я забираюсь под стол, как будто ищу солдат.

— Шурочка, что же ты?

— Ну, где ты там, — Мари наклоняется, я вижу ее бесцветные глаза, яркопунцовые щеки; она мне протягивает руку, а я прижимаюсь к стене.

— Я не люблю вас, я возьму мою саблю и убью вас.

— Ты убить меня хочешь; о, какой ты сердитый.

— Шурочка, как тебе не стыдно, выходи сейчас и извинись перед фрейлен.

Я не двигаюсь.

— Барыня, оставьте его, он потом поздоровается, — заступается за меня няня.

— Дарья Федоровна, так нельзя, вы вечно за них заступаетесь, оттого они и растут такими дикими.

— Что вы. Господь с вами, барыня, когда я за них заступаюсь. Шурочка, слышишь, что говорит мама. Иди, поздоровкайся скорей, не срами меня в самом деле.

Я нехотя вылезаю из-под стола, недоверчиво подхожу к Мари и робко даю ей руку, стараясь не смотреть на нее. Мари притягивает меня к себе.

— Ну, вот, хорошо. Du bist ein sehr eigensinniger Knabe[310].

— Все равно, я вас никогда любить не буду.

— Почему?

— Так вы немка, а все немцы злые.

Мари засмеялась.

— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Мари отпускает меня.

— Я думаю, мы с тобой еще большими подругами будем.

— Я тоже хочу, — кричит Верочка.

— Вот как, давай твою руку.

Верочка дает Мари руку, оправляет передник, и все они уходят. Алеша стоит в раздумьи, потом медленно идет за ними.

— Я никогда больше с тобой играть не буду, — кричу я ему, когда он подходит к дверям.

— Почему? — Алеша быстро оборачивается и смотрит на меня горящими глазами.

Я опускаю глаза, ломаю оловянного солдатика и, чуть не плача, говорю:

— Потому что, потому что ты всегда обманываешь меня. Зачем ты говорил, что скандал ей устроишь, а сам первый здороваться идешь.

— Потому что ты — дурак и ничего никогда не понимаешь. Я хотел ей скандал устроить, если она нас за волосы драть будет и по углам ставить, — а она даже не немка, немки не говорят по-русски.

Алеша говорит это скороговоркой, быстро поворачивается и уходит из детской, хлопая дверью. Я остаюсь один. Так всегда бывает, я всегда остаюсь один. Или Алеша прав, и Мари не немка? Но разве можно любить двоих зараз, я уже люблю няню, как же я буду любить Мари?

11

ГОВЕНИЕ

Мы говеем на второй неделе поста, потому что мама считает, что на второй неделе бывает всего меньше исповедников.

С понедельника мы все едим постное и запах постного масла из кухни через коридор разливается по всей квартире и навевает особое настроение, которое мешает, и я целыми днями сижу на подоконнике и гляжу на прохожих, стараясь отгадать по их лицам, кто из них говеет тоже. При мысли о грехах в первый раз чувствую, что я не один на свете, что много, много людей живет и грешит, хочется узнать их грехи, хочется знать, похожи ли они на меня.

Вот наступает пятница, сегодня надо идти к исповеди. Я стараюсь не думать об этом, но когда вспоминаю, то улыбаюсь самодовольно, ведь сегодня я буду каяться в грехах, я по-настоящему буду большим, потому что у меня грехи будут.

Но пора идти в церковь, мама уже собирается, она входит в детскую и спрашивает:

— Дети, вы готовы? Вы просили прощение?

Я молчу. Вот, когда начинается страшное. Костя и Алеша не боятся, они уже не в первый раз идут к исповеди, а у меня ноги тяжелеют, я не могу, мне стыдно идти просить прощения у няни, у кухарки, главное, у Насти — горничной.

— Если не просили, так идите скорей, уже пора идти, — говорит мама.

— Няня, прости меня, — робко подхожу я к няне и верчу пуговицы у куртки.

— Бог простит, золото мое, — лицо у няни серьезно, она встает со стула, кладет в сторону вязанье и кланяется мне в пояс, от этого я смущаюсь еще больше, только няня не выдерживает, наклоняется ко мне, обхватывает и целует: — Бог простит, да и прощать-то нечего, какие такие грехи у тебя.

Я с облегчением иду на кухню, самое страшное —