Настя, она не простит, раз я обозвал ее дурой за то, что она хотела жаловаться маме, когда застала меня в столовой у буфета, подъедающего остатки пирожного. Господи, ведь и в этом каяться надо.

Толстая наша кухарка, всегда веселая, на этот раз встречает меня серьезно.

— Каяться пришли? Дело, дело; надо грехи замаливать; чай, много их на душе накопилось.

— Прости меня.

— Бог простит, меня простите. — Я уже хочу уйти из кухни, как входит Настя.

— Прости меня, — шепчу я испуганно.

— Бог простит.

Бог простит, милый мой. Она простила. Слезы подступают мне к горлу, я не могу так, отчего они все такие, отчего я один такой скверный и сужу всех по себе. Я ухожу из кухни и чувствую за спиной их глаза, от этого у меня как-то особенно подгибаются колени. Боже, как стыдно, как стыдно.

В коридоре встречаю маму.

— Шурочка, ты готов?

— Нет, я еще не был у бабушки.

— Так иди же скорее.

— Бабушка, я иду исповедоваться, прости меня.

— Идешь исповедоваться, а врываешься к бабушке, как сорванец какой, — говорит бабушка, снимая очки и откладывая их в сторону. Я опускаю голову и тереблю пуговицу на куртке.

— Подойди ко мне.

Я нерешительно подхожу. Бабушка отодвигается от письменного стола и обнимает меня.

— Ты не думай, что бабушка к тебе придирается. Бабушка все о вас думает, одни вы у нее, и хочется ей, чтобы вы были умными, чтобы все любили вас. Ты идешь теперь к исповеди, завтра причащаться будешь. Тело Христово в себя примешь. Одна молитва, одна просьба должна быть у тебя, чтобы Господь простил и помог тебе сделаться достойным принять Его Пречистое Тело. Ты и молись: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного раба Твоего. Подожди, подрастешь, я расскажу тебе, как меня слабую охранял Он от всех невзгод житейских, как направлял и наставлял меня в жизни, и ты поймешь тогда, как велик Господь. Вот почему надо серьезно относиться к такому великому таинству. Нельзя оскорблять Бога, помни это. Ну, Христос с тобой, Он простит тебя, а ты меня прости, старуху.

Бабушка встала, поклонилась мне в пояс, потом перекрестила и поцеловала.

Мы выходим на улицу. Уже чувствуется весна, днем на солнце сильно таяло, а теперь подмораживать стало и тонкий ледок, точно сухари на зубах, хрустит под ногами. Так и тянет наступить на лужицу подернутую льдом, чтобы продавить его, но я иду к исповеди, и желание гаснет. И вдруг я вспоминаю, что я у Мари не просил прощения. Невольно краснею, опять колени подгибаются, я стараюсь себя успокоить тем, что Мари — немка, а немцы все равно не говеют, да потом она так недолго у нас и я ни в чем не виноват перед нею.

Мы входим в церковь, делается страшно, оглядываюсь по сторонам, церковь совсем не такая, как утром, во время обедни. Она точно выросла, перед иконами не горят лампады. В трех местах стоят ширмочки, перед ними сосредоточенные исповедники со свечами в руках. Дьячок на клиросе монотонно читает какие-то правила, при звуке знакомых молитв исповедники торопливо крестятся, некоторые становятся на колени, кладут земные поклоны, и сам за ними начинаешь невольно креститься. Из-за ширм иногда раздается голос священника, потом оттуда выходит исповедывавшийся, идет к алтарю молиться перед иконами Спасителя и Божьей Матери.

Мы тоже становимся в очередь; мама дает нам свечки и деньги и объясняет, что нужно с ними делать. Костя и Алеша нетерпеливо двигаются, они уже знают и им стыдно, что мама объясняет им, точно они маленькие. Медленно идет время. Иногда вздохнет кто-нибудь громко, и снова наступает жуткая благоговейная тишина, прерываемая монотонным чтением дьячка.

Вот какая-то женщина в слезах выходит из-за ширмочки и идет к алтарю неровной походкой; вот опускается на колени перед иконой Божьей Матери, прижимается лбом к полу и вдруг начинает трястись мелкими порывистыми вздрагиваниями. Она рыдает.

Мне делается не то страшно, не то стыдно, я оглядываюсь назад. Алеша равнодушно ковыряет свечку. Костя, подняв голову, смотрит в купол, где, точно спускаясь с неба, висит парящий огромный серебряный голубь. Я успокаиваюсь и тоже начинаю копать свечку.

Но вот и моя очередь, мне надо пройти всего два шага, но я не могу пошевелить ногами, точно они приросли к полу.

— Иди же, — слышу я сзади шепот Алеши и чувствую легкий толчок в спину.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного раба Твоего, — шепчу я бабушкину молитву и вхожу за ширмочки.

Я, не поднимая головы, почти машинально, кладу деньги и свечку, бумажка прилипает к ладони, я хочу помочь другой рукой, зацепляю за что-то и роняю свечку.

— Не робей, не робей. Подними свечку-то, — слышу я голос священника.

— Ну, вот так. Дай теперь сюда. Как зовут-то?

— Александр, — я сам не узнаю моего голоса.

— Александр — это хорошее имя, в честь Невского. Так, так. Помолись теперь хорошенько, чтобы Господь отпустил тебе грехи твои.

Священник кладет мне на голову эпитрахиль. Я чувствую его крепкие руки, пригибающие мне голову, я невольно подчиняюсь ему и молюсь дико и упорно — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, — так, что слезы капают.

Священник прочитал отпускную, снял эпитрахиль.

— Клади земной поклон. Так, теперь целуй крест и Евангелие и ступай с миром.

Я делаю все, что он говорит, а на душе как-то особенно хорошо, точно случилось что-то, точно я сделался новым. Я поднимаю голову и вижу доброе морщинистое лицо отца Иоанна, его большие грустные и ласковые глаза, с любовью глядящие на меня сквозь очки и невольно говорю: — спасибо.

Он улыбается, гладит меня по волосам, и я выхожу из-за ширмочек.

— Как ты скоро, — встречает меня мама и дает мне в руки свечки, — теперь иди к алтарю и поставь свечки Спасителю и Божьей Матери.

Я иду к алтарю и чувство гордой радости заполняет меня. То же чувство сопровождает меня все время, когда мы идем домой. Мне уже не хочется ломать лед на лужицах, я иду спокойно, и все кругом отвечает этому моему новому чувству: и бледно-зеленое небо с яркой вечерней звездой и узкой полоской молодого месяца, и чириканье воробьев, и улица, уходящая в небо, и громыхающие ломовые, несущиеся куда-то, и хочется, чтобы все чувствовали со мной мою огромную гордую радость.

Дома