устроился на койке и, скрестив по-турецки ноги, положил перед собой две книжки: «Финансовый капитал» Гильфердинга — на немецком языке и с печатью томской университетской библиотеки — и на русском языке «Шаг вперед, два шага назад» Ленина. На этой книге печати не было. Ее и взял он в руки. Разбирая строчку за строчкой, с неимоверной быстротой листая словарь, он, казалось, и не видел, как Хорват «устраивает» посылку на груди и лишь мельком посмотрел ему вслед, когда за парнем закрылась дверь.

Читая, он заметил вдруг, что русские буквы уже быстрее складываются в слова, и по-детски улыбнулся.

А вечером он сидел, склонившись над немецкой книгой. Это был «Коммунистический манифест» Карла Маркса. Прапорщик напряженно думал. Книга нужна была здесь на венгерском языке. А добыть неоткуда. Надо что-то предпринять.

И прапорщик, взяв карандаш, застрочит. Писал, писал всю ночь.

С той поры по вторникам и пятницам в каморке у прапорщика собирался небольшой кружок.

Ведший дневник Йожеф Рабинович записал:

«12 декабря 1916 года. Мы читали «Коммунистический манифест» по рукописи. Бела Куну пришлось перевести его вновь, хотя он давно уже был переведен на венгерский язык и издан. Но откуда было нам взять его здесь, в Сибири, в шести тысячах километров от Венгрии?!

Нас набилось столько, что даже на койке сидело шестеро. И когда Бела Кун прочел вслух, что «история всего предшествующего общества есть история борьбы классов», слова эти произвели совсем иное впечатление, чем дома. А уж тем более, когда прочел: «Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической революцией…»

4

Вдруг разнеслась весть, что в томский лагерь военнопленных приезжает какая-то графиня; причем венгерская графиня, из Венгрии!

Среди пленных офицеров поднялось такое волнение, что, казалось, снег взъерошился на бараке, похожем на огромного белого медведя.

«Подарки привезет!», «Деньги даст взаймы!.. Дома вернем из расчета по три кроны за рубль!», «Богатые больше получат, бедные — меньше!», «Но как докажешь, кто богаче, кто бедней?», «А на что офицерское честное слово?»

Некоторые из тех, что были почестней, уже подсчитывали, какую сумму в состоянии будут выплатить дома родственники или они сами, когда вернутся после войны. Пусть даже с процентами. Пятьдесят рублей… сто рублей… тысячу рублей…

Нашлись и такие офицеры — помоложе и покрасивее (впрочем, не только молодые и не только красивые), у которых бурно заработала фантазия, взбудораженная годами жизни без женщин. Кое-кто из офицеров вообразил уже, что графиня заметит его, влюбится, попросит, быть может, выпустить из лагеря и увезет с собой. Правда, русские власти, очевидно, будут протестовать поначалу, но потом все-таки уступят графине и попросят лишь дать честное слово, что выпущенный офицер до конца войны не возьмет оружие в руки. Ну нет, никаких честных слов!.. А впрочем, бог с ними! И вообще — пусть хоть до конца войны не отпускают домой! А медовые месяцы, даже годы можно провести где-нибудь возле Томска, Омска либо Красноярска…

Словно на обезумевшем, взбесившемся киноэкране мчались, сменяя друг друга, картины — такие, сякие и уж вовсе разэдакие. Но был один кадр, который то и дело возвращался. Тот, перед кем он возникал, закрывал глаза, словно от вспышки магния. Это видение поглощало все остальное, и застигнутые им молодые и немолодые офицеры либо блаженно улыбались, либо скрежетали зубами. Да, да, они сбегут с графиней! Куда? Да хоть в сибирскую тайгу, в какую-нибудь пещеру… И там у них ложе будет из травы; а может, на какой-нибудь остров Тихого океана… И видение снова возвращалось, и вместе с ним блаженно-судорожная улыбка, зубовный скрежет или…

Это была первая реакция на весть о приезде графини. Но тут же возникали и другие мысли.

…Графине передадут все протоколы дисциплинарных судов, имена бунтовщиков со всеми данными. В первую очередь надо сообщить ей имя того прапорщика… Пусть его, пусть всех их судит австрийский суд, когда окончится война и они вернутся домой!

Потом опять возвращались мечты о графине. Молодая женщина!.. Женщина!.. В офицерском бараке целый день скрипели бритвы. Господи боже, кто б мог подумать, что женщина такая великая сила в этом мире?!

Правда, смотря где… Правда, смотря для кого…

Измученные солдаты думали совсем о другом. Для них она даже в воображении была недосягаемой. Во-первых, графиня. Во-вторых, у кого есть охота к таким делам, когда человек отощал и чуть дышит!..

Вот если б она дала рубликов пятьдесят, ну, хоть двадцать, на худой конец… И одеяло, одежу, еды хоть немного… Все ж венгерка как-никак… Господь, благослови ее за доброту!..

5

Накануне графиня побывала в офицерских бараках. В солдатский барак, где проживал Новак, весть об этом принес Пишта Хорват.

Так что же получат офицеры? Башмаки, одежду и белье даром, а деньги взаймы.

— А нам дадут что-нибудь? — угрюмо спросил уже вконец оборвавшийся Имре Бойтар.

— Конечно, — сказал Пишта Хорват. — Ведь эта графиня, ну, точь-в-точь снегурочка. Впереди нее шагает казачий полковник, рядом — генерал, позади — австрийский полковник, и венгерский штабс-капитан, и еще, черт его знает, какой-то штатский. Тот записывает, кому что нужно. А уж совсем позади идет охрана: четыре русских солдата с винтовками. Во как стерегут снегурочку!

— А красивая она?

— Красивая? — задумчиво переспросил Хорват. — Точно жаворонок над весенней пашней. Поглядишь на него — и забудешь. А что еще делать с ним?

Кто-то рассмеялся. Одиноко, неестественно прозвучал этот смех в сумрачном, битком набитом людьми бараке.

— Она сказала, что господа офицеры уже на той неделе получат одежду, деньги же — только через месяц.

— А рядовые что получат? — спросил Габор Чордаш.

— Не знаю, но только прапорщик просил передать: пусть все запишут свои требования.

— Требования?

— Прапорщик так и сказал: «Требования!..» Вот и бумага… — Хорват вытащил пачку нарезанных листочков и роздал их.

— А что сюда записывать?

— Не знаю. Прапорщик просил передать: пусть запишут все, что нужно.

— А дома потом за это платить придется?

— Не знаю. Снегурочка скажет. У нее и спрашивайте.

В ход пошли карандаши. Их передавали из рук в руки. Записывали. Размышляли. Снова записывали. Заглядывали в записи других. Опять просили друг у друга карандаш и приписывали что-нибудь еще. Как знать, а вдруг?.. Потом кое-кто, испугавшись, не слишком ли много написал, чего доброго, и вовсе ничего не дадут, да и дома трудно будет расплачиваться, начинал вычеркивать из списка то одно, то другое.

Антал Франк записал теплые подштанники и теплую нижнюю рубаху. Ему, сказал он, ничего другого не нужно… Но потом приписал еще: «И по утрам немножко теплого молока».

Пишта Хорват ходил по бараку, смотрел,