представил себе то, что в другое время вызвало бы у него отвращение.

Все чаще предавалась мечтам и г-жа Селеши. Вайда ее мечтаний вовсе не походил на настоящего Вайду: он был и выше, и стройней, и мужественней, и даже моложе; голос у него был не хриплый, а глубокий и чистый, этот голос так и звенел у нее в ушах: «Я, сударыня, человек конфиденциальный… есть вещи…»

— Шандор! — взвизгнула Амалия, когда Вайда пришел к ним сразу же после выхода из тюрьмы (Селеши дома не было). Покраснев, стояла она перед гостем, точно некрасивая веснушчатая девочка-подросток. — Я очень много думала о вас…

Вайда посмотрел на нее. То, что в тюрьме представлялось возможным, теперь казалось снова немыслимым. «Ну ладно, — успокаивал он себя. — Впрочем, и это можно будет разок попробовать». Затем подумал: «А как потом избавишься от нее?» И сразу же отогнал от себя эту мысль: «Да что я?..»

— О сударыня, не будь ваш муж моим другом…

— Не такой уж он хороший друг, — тут же предала мужа Амалия, и ее неподвижные глаза загорелись сухим огнем.

— А что он сделал?

— Не спрашивайте! На это я не могу ответить, — тут же опомнилась она, сообразив, что речь может зайти не только о муже, но и о доходах. — Не спрашивайте, принимайте мои слова на веру. Не мучайте меня…

— О сударыня! — И Вайда опустил голову. — Мои убеждения запрещают мне. Хотя поверьте…

— Я не таким представляла вас… Вы, кто… Рушьте все преграды, — рвались слова из потрескавшихся, воспаленных губ Амалии.

Вайда колебался: «Решиться?.. Нет?..»

Но вдруг раздался звонок: Селеши прибыл домой. Увидев Вайду, с ревом направился к нему. От радости и он назвал его Шандором, а не Вайдой.

…Вместе поужинали.

Селеши сказал за ужином, что должен пойти на заседание партийного руководства, созванного по случаю восшествия Карла на престол. Г-жа Селеши сперва с напускным равнодушием смотрела в сторону, потом кинула взгляд на Вайду. Вайда сказал, что он устал и должен уйти: ведь как-никак это первый его день после тюрьмы.

— Посидите еще, — сказала Амалия, уже ни с чем не считаясь.

Игнац Селеши воспринял просьбу жены с величайшим спокойствием, не найдя в ней ничего особенного. Более того, сам сказал:

— Оставайся, Шандор. К полуночи и я вернусь, В крайнем случае у нас переночуешь.

Но когда Вайда заколебался, а жена взволнованно сказала: «Оставайтесь!» — Селеши, словно почувствовав что-то, с удивлением посмотрел на нее.

— А может, Шандору лучше домой пойти? Он устал, Амалия.

…Вайда остался и к концу вечера тоже был полон удивления.

Удивлялась и его рука: такое странное ощутил он волнение, будто мальчишку обнимал. Вайда остался доволен. На это он не рассчитывал и теперь сказал уже ото всей души:

— Сударыня, нам надо быть осторожными… Чтобы не поломалась дружба между мной и Игнацем.

— Мы будем осторожны, — шепнула Амалия. — Лучше я буду к вам приходить.

— Идет! — весело согласился Вайда.

Ему нравилось, что он обманывает Игнаца, нравилось и то, что с этой женщиной-мальчишкой не нужно опасаться болезней.

Беседуя, лежали они на диване. Год воздержания в тюрьме побуждал Вайду все к новым и новым действиям.

— Какой вы мужчина, Шандор!.. — говорила Амалия, пылая сухим огнем.

Она по-прежнему обращалась к Вайде на «вы», чтобы случайно не проговориться перед Игнацем.

Ближе к полуночи Вайда попрощался. Г-жа Селеши, счастливая, проводила его. Она все еще была накалена, будто ржавая проволока, которую сунули в огонь.

Оставшись одна, Амалия легла в постель и разразилась счастливыми слезами. Впервые в жизни почувствовала она женское счастье.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

в которой некую достойную венгерскую графиню удостаивают непристойными словами; Антал Франк достигает наконец цели: после двадцати пяти лет борьбы за лучшую жизнь он отходит наконец к лучшей жизни

1

В томской лагерной больнице служили только пленные врачи. Исключение составлял лишь главный врач. Он был русский, отлично владел немецким и французским языками, еще до войны был сослан правительством из Петербурга в Сибирь.

На втором году мировой войны, когда в Томске собралось уже больше пяти тысяч военнопленных, ссыльного доктора Алексеева призвали в армию и направили в госпиталь для пленных: пусть, мол, поработает, венгерцам от него вреда не будет.

Тот венгерский прапорщик, о котором рассказывал в бараке Пишта Хорват, слышал уже кое-что о главном враче и заинтересовался: что за человек и правда ли то, что о нем говорят? Говорили же о нем всякое, что он и веселый, и грустный, и вспыльчивый, и ласковый, с рядовыми обращается хорошо, с офицерами неважно. Но находились и такие офицеры, которых он «приравнивал» к рядовым; больных во время осмотра расспрашивал сперва про болезнь, а потом — вовсе не про болезнь; задавал странные вопросы: о войне, об общественном устройстве Венгрии, о земле, о жизни дома. Рассказывали, что, оставшись один у себя в кабинете, он иногда громко поет; бывает, остается ночевать в больнице, и тогда у него за полночь горит свет, а утром все равно встает рано и в любой мороз выбегает во двор, натирается докрасна снегом. Все удивлялись тому, что он хоть и русский, а борода у него черная. Говорили, что он очень красивый мужчина и очень высокий, особенно когда папаху наденет, и очень сильный. Рассказывали, что, когда случается срочная операция, сам берет больного на руки и несет в операционную. Словом, разговорам о нем конца-краю не было.

И прапорщику непременно захотелось познакомиться с русским врачом, тем более что он и в самом деле чувствовал недомогание: простудился с непривычки к сибирскому климату и страшно кашлял.

Прапорщик был не очень высок, поэтому казался еще более широкоплечим. Когда на него находили приступы кашля, из его могучих легких вырывался воистину орудийный гром. Конечно, прапорщик не знал — вернее, не задумывался о том, отчего у него этот ураганный, свистящий хриплый кашель: то ли от простуды, то ли еще от чего… Во всяком случае, он записался на прием в больницу, решив во что бы то ни стало попасть к главному врачу. А было это нелегко, ибо к доктору Алексееву стремились проникнуть все — ему было легче, чем пленным врачам, выписывать лекарства и назначать дополнительное питание.

Попасть к нему прапорщику помог жестокий приступ кашля, от которого так и сотрясались окна приемной.

Доктор Алексеев высунул в дверь бородатое лицо и сочувственно посмотрел