было даже подумать, что он не слышит вопроса. Впрочем, мгновенье спустя, едва приступ кашля кончался, он вел себя так, будто был самым здоровым человеком на свете.

Деятельный и неутомимый, он не желал мириться с болезнью — мешает работать — и попросту не обращал на нее внимания, как никогда не распространялся и о своих горестях и даже просто о любых своих переживаниях — радостных или печальных, хотя чужим бедам горячо сочувствовал, долго и внимательно выслушивал людей и от всей души подавал советы. Не любил он и вспоминать о прошлом, если оно не имело прямого отношения к событиям сегодняшнего дня. Но уж если и вспоминал, рассказывал целомудренно и кратко, особенно о событиях, в которых сам играл главную роль…

…Приступ кашля прошел. Прапорщик вынул платок, энергично вытер губы, будто желая сказать: «Кончилось! Хватит!» По-турецки скрестив ноги, он уселся на постели, разостлал чистое полотенце и быстро, порывисто, будто ему очень некогда, поставил на него миску с больничным завтраком и большую сковородку с яичницей, присланную доктором Алексеевым дополнительно.

Скрипнула дощатая дверь каморки. Вошел Пишта Хорват. Дверца затворилась с нудным скрипом.

— Хорошо, что пришли! — весело воскликнул прапорщик. — А ну, подсаживайтесь сюда, на табуретку. Позавтракаем.

В руке у прапорщика был нож. Он быстрым движением разрезал пополам желтевшую на сковородке яичницу.

— Господин прапорщик, я уже позавтракал.

— А что у вас было на завтрак?

— Картофельный суп.

— Это хорошо. А в солдатском бараке что ели?

— То же самое, только пожиже.

— Ешьте! — крикнул прапорщик и тут же взялся ругать парня, который все отнекивался. Когда же Пишта Хорват, лукавя, нарочито медленно стал поддевать на вилку крохотные кусочки, чтобы «господину прапорщику» больше осталось, прапорщик ругал его уже на чем свет стоит.

Пишта Хорват любил прапорщика. Любил за то, что он никогда не обращался к нему на «ты», никогда не «оставлял ему еду», а, как и сейчас, ел с ним вместе; за то, что по-настоящему интересовался делами Пишты; и еще за то, что прапорщик всегда задавал такие вопросы, что Пишта невольно спрашивал в ответ: «Вы что, агрономом изволили быть?», или: «Вы, господин прапорщик, инженером служили?», «У нотариуса работали?» А прапорщик, не отвечая, тут же переводил разговор на другое: «Бросьте, Пишта!.. Лучше скажите, хотите вы домой вернуться?» — «Еще бы!..» — «Тогда помогайте!» И, посвятив Пишту в какие-нибудь дела, никогда не спрашивал: «Могу я положиться на вас?», «Умеете вы, Пишта, держать язык за зубами?» — а говорил просто: «Иштван Хорват, я доверяю вам!» — «Как сыну родному можете верить», — отвечал Пишта, с трудом скрывая, как он растроган.

Так и пошла у них дружба. И даже сорок лет спустя, когда прапорщика уже не было в живых и никто не знал даже, где он похоронен, — и тогда не проходило недели, чтобы Иштван Хорват не вспоминал о нем. Лучшими днями своей жизни он считал те, что провел вместе с прапорщиком там, в России, а потом на родине, в Венгрии, во время пролетарской революции.

— Ешьте, говорю вам! — сердито кричал прапорщик на Хорвата. — А еще хвалится, что крестьянский сын! Черта с два! Крестьянский сын не стал бы ковыряться в еде, будто графиня какая. Ешьте, не то всю яичницу на голову вам вывалю.

И Пишта Хорват уплетал за обе щеки. Прапорщик, довольный, улыбался и тоже брался за яичницу — увлеченно, страстно, как и за все, что он делал в жизни. Со смаком рассказывал, как готовил в Коложваре яичницу с грудинкой, как она шипела на сковороде. «Вот это было дело!» — восклицал он, одновременно думая и совсем о другом. Потому, верно, и рассказывал, чтобы Пишта не потревожил его мыслей.

Яичница мигом исчезла со сковородки. Сковородка тотчас очутилась на тумбочке. Вслед за ней полетело полотенце.

— Переписали? — спросил прапорщик без всякого перехода, словно об этом и шла речь с самого начала.

— Не всех… На этой неделе мне только в два барака удалось пробраться.

— Эх, чума вас ешь! — воскликнул прапорщик, но так дружески, что Пишта и не подумал обидеться, а скорее даже обрадовался и стал оправдываться.

— Что поделаешь? Не впустили меня. Ужо на той неделе. — И, глядя на прапорщика преданными глазами, добавил: — Ужо на той неделе, дорогой господин прапорщик… — И, вытащив бумажку, протянул ему. Прапорщик начал вслух читать имена. Останавливался после каждого, задавал вопросы. Пишта отвечал важно, старательно и подробнее, чем всегда, чтобы хоть этим загладить свое «упущение». Прапорщику было многое известно из того, что говорил Пишта, но он не останавливал его: боялся, что Пишта смутится и не доскажет что-нибудь важное. Кроме того, прапорщик хотел еще раз проверить свои сведения. И Пишта говорил:

— Габор Чордаш?.. Что он за человек, значит? Из мужиков он, лет, должно быть, сорока. Земля у него есть… Да только какая это земля? Два, не то три хольда всего… И тех уж нет. Намедни получил письмо от жены, пишет: дома беда… А вообще-то Габор Чордаш все больше в землекопах ходил. Знаете, какая у него ручища? Коли влепит кому, в пору и гроб заказывать… А на социал-демократов зуб имеет… Все какого-то Андраша Ахима поминает, говорит: «Вот это был мужик! Пока графы не убили. Андраша Ахима то есть, в Бекешчабе… Дёрдь Новак? Про него спрашивать изволите? Он капрал. Я с ним еще на улице Петерди повстречался, в Пеште, в августе четырнадцатого года. Рассказывал я вам, что дернула меня нелегкая добровольно в солдаты пойти, — так вот этот Новак и прогнал меня. Его и здесь все уважают. Вот какой он человек!.. Помните, я еще в поезде рассказывал про Тамаша Пюнкешти? Он тоже очень уважал Новака. И Антал Франк тоже… А Шимон Дембо какой?..

Так они еще долго, долго толковали.

— Были у Ференца Эгри?

— Так точно, господин прапорщик.

— Передали все, что я просил?

— Так точно, господин прапорщик.

— Бросьте вы к черту, наконец, этого господина прапорщика! Эх вы, Пишта, Хорват Махонький…

— Так точно, гос…

— Послушайте, Хорват Махонький! Кровь из носу, но чтоб пробраться сегодня в седьмой барак и разыскать там Йожефа Рабиновича! Не забудете? Так вот, передадите ему записку.

— Слушаюсь! — козырнул Хорват и, повернувшись, направился к дверям.

— Погодите!

Прапорщик вскочил внезапно с койки, рывком вытащил из-под нее чемодан и вынул заранее приготовленный сверток.

— А это отнесете Анталу Франку… Скажете — от меня, и что желаю ему доброго здоровья.

И покуда Хорват возился со свертком, засовывая его под гимнастерку, чтобы не заметил часовой, прапорщик занялся уже другим. Он снова