Куда бы пойти выпить? Утром в Паскетту открыта только закусочная в порту. Вино там с привкусом марганцовки, но после звона тарелок, пения Альберто Камерини и хлопанья дверей в мотеле приятно будет просто посидеть в тишине.

* * *

Два долгих гудка и один короткий: патрульный катер показался у скалы, в том месте, где море виднелось между стволами кипарисов. Он обгонял рыбацкое суденышко, медленно плетущееся к выходу из лагуны. Маркус прищурился, чтобы разобрать название, но катер уже скрылся из виду. Его загораживал северный склон холма с оливковой рощей, принадлежавший теперь черт знает кому, китайцу какому-нибудь, – да полно, стоило ли оно того, Пеникелла? Стоило ли разнимать целое на части ради того, чтобы умереть на чужбине?

Городской парк с бюстом Фердинанда Первого не зря называли piazza per una moglie gelosa, площадь для ревнивой жены: гавань просматривалась отсюда целиком, от рынка на западе до знакомой траттории на востоке.

Видно было портовых пьяниц, сидящих на бочках в тени рыбного сарая, видно собаку, спящую на куче тряпья за складом железного лома, видно пустые стапеля, где еще вчера стояла лодка Пеникеллы. И саму лодку, спущенную на воду, но плотно притертую к каменной стене мола с двумя кнехтами. Волна была высокой, и лодка покачивалась, натягивая полосатые канаты. Голый по пояс клошар возился с мотором, Маркус разглядел новенький доджер и заметно посветлевшие борта, ветрогенератор белел, будто чайка, присевшая на мачту.

Похоже, что клошара обманули его знакомые генуэзцы: на холостом ходу двигатель трещал жалобно, то и дело захлебываясь. Далеко на таком не уедешь. Впрочем, кто знает, далеко ли отсюда его Картахена. Может, она как раз там, где залив Азахарес переходит в адриатические воды, или там, где высунут в океан курносый мыс Гаргано. А может, ее и нет вообще. А вот северный склон точно был. Хороший склон, пологий, серебристый как морская рябь. Сто сорок оливковых стволов. И миндальное дерево.

Маркус решил, что не станет начинать утро с дешевого вина, потерпит, пожалуй, до двух часов, когда у него назначена встреча с клошаром. После полудня он заберет свою машину с полицейского паркинга, погрузит в нее сумку, набитую грязным бельем и рукописями, и отправится по римской дороге на север. Но сначала нужно сделать две вещи: забрать ключ из могилы дрозда и отнести клошару его выигрыш. И поговорить.

Добравшись до улицы Лукко знакомой дорогой, Маркус толкнул калитку и прошел вдоль растрепанных розовых кустов. Те, что росли у самой дорожки, были аккуратно подвязаны веревками и еще держались, зато дальше простиралось кладбище роз, пожухших, поеденных тлей или сломанных дождем. Он знал, что нужно идти прямо в сад и вести себя так, будто он имеет на это право, иначе ему снова дадут от ворот поворот. Странно, что, принимая его за Бри, женщина ведет себя так, будто он ей безразличен. Три дня назад она назвала его именем сына, а потом просто повернулась к нему спиной и ушла.

Когда он обогнул дом слева и забрался внутрь неширокой тенистой перголы, то понял, что поиски могут продлиться до самой ночи. Простучать длинную стену, сложенную из серых булыжников, и остаться незамеченным, нет, такого везения не бывает. Выдернув из середины розового куста железный стержень, он присел на корточки и начал простукивать нижние ряды камней, полагая, что детский тайник вряд ли будет устроен намного выше. Он уже прошел первый ряд, когда дверь у него за спиной хлопнула и раздались легкие шаги по гравию:

– Ты опаздываешь к обеду, Бри.

Маркус положил стержень на землю, поднялся во весь рост и кивнул. Женщина остановилась в нескольких шагах от перголы, на ней было светлое полотняное платье, довольно открытое. Голые руки казались гладкими, как у девушки.

– Ты забыл, что обещал подвязать кусты, – сказала она весело. – Я не справляюсь одна, а твой приятель с катера давно не заходил. Эти веревки такие шершавые.

Маркус молча смотрел на нее, сам себе удивляясь. Ему хотелось обнять ее и растрепать высоко заколотые соломенные волосы, похожие на его собственные.

– Будешь обедать? Я приготовила семифредо с карамелью.

– Спасибо, я сыт.

– В чем дело? Тебе же нравится семифредо.

Маркус услышал, как по крыше перголы застучали первые капли дождя, и отошел в сторону, чтобы женщина могла зайти под навес, но она не двинулась с места.

– Не хочешь есть, так пойди займись розарием. – Она сделала плавный жест рукой, обводя ряды пожухших кустов. – А потом уходи. Тебе больше не надо здесь появляться, Бри. Теперь ты свободен.

– Ты не хочешь меня видеть?

– Ты больше не должен тревожить свою сестру. Я советовалась с женой кузнеца, она сказала, что, пока ты приходишь, Петра не сможет найти себе мужа. Того, кто тебя обидел, уже давно нет, он умер в соленой воде. Я сделала это сама.

Она замолчала, и некоторое время они стояли молча. Садовые ножницы висели в безвольно опущенной руке женщины: средний и указательный пальцы она продела в кольца, а лезвия смотрели в землю. Вторая рука блуждала по лицу, как будто стряхивая невидимую паутину.

– Они думают, я глупая. Они переглядывались, и шептались, и врали мне в глаза. Но разве я могла не почувствовать, что тебя больше нет. Я знала, что тебя нет, с самого первого дня весны. А потом ты пришел с большой собакой, хотя знаешь, что я боюсь собак. Но теперь я все устроила, и ты свободен. Агостина велела угостить тебя сладким, сказать, что все кончено, и проводить до калитки.

Женщина подошла ближе, по ее лицу бежали тени виноградных листьев. Светлые волосы потемнели от дождя, несколько мокрых прядей прилипли ко лбу, изо рта у нее пахло жженым сахаром. И вправду карамель, подумал Маркус, стараясь унять дрожь в горле, а вслух сказал:

– Я больше не приду, мама. Агостина знает свое дело. Вот только одну вещь заберу и уйду насовсем. Ты не помнишь, где мы с сестрой похоронили дрозда?

* * *

Стоило закончиться дождю, как в саду застрекотали сверчки и над розарием сгустилось облако влажной духоты. Дождавшись, когда синьора вернется в дом, Маркус обнаружил между фундаментом и окном камень, легко вынимавшийся из кладки, плотно прикрытый виноградной плетью. Ключ лежал в жестянке из-под монпансье, завернутый в ветошь, будто боевое оружие. Маркус положил его в карман куртки вместе с жестянкой. Он не ожидал, что ключ от часовни окажется таким маленьким, даже изящным. В его воображении это был грубый ключ, достойный донжона в каком-нибудь понтийском городище, заржавленный, тяжелый.

Пошарив рукой в глубине, Маркус укололся обо что-то острое, то ли шило, то ли осколок стекла, и выдернул руку. У самой стены, в глубине, лежала горстка сухих птичьих косточек. И полуистлевшее маленькое крыло. Как там говорила Пулия о самых холодных днях зимы: giorni della merla? Лет пятнадцать назад кончились дни черного дрозда. И шесть лет уже, как кончились дни птицелова.

Потом он медленно пошел по садовой дорожке, стараясь не сорваться и не побежать со всех ног. Признание синьоры Понте еще звенело у него в ушах, ему нужно было остаться одному и подумать. Розы качались под утренним дождем, лепестки засыпали гравий, один из чайных кустов, шипастый, покрытый тяжелыми алыми цветами, совсем развалился. Несколько веток с бутонами лежали поперек тропы, и Маркус остановился, чтобы поднять их и заткнуть за веревочную ограду. Он уколол себе палец и, слизывая выступившую кровь, почувствовал непонятное облегчение.