Ещё он, узнав о рыцарственном, но бестолковом решении короля прийти на помощь малосильной Испании и осадить Гибралтар, на что с восторженным энтузиазмом отзывается весь цвет французской аристократии, которая сгорает жаждой покрыть себя неувядаемой славой в легкой и быстротечной войне, обивает пороги всех кабинетов. Ему глубоко наплевать на дурацкие претензии графа д’Артуа, который намеревается возглавить эту сумасбродную экспедицию, единственно ради того, чтобы развернуть свой отсутствующий военный талант. Он без устали твердит всем министрам, что Гибралтар проще всего и вернее всего брать в Америке. Он доказывает, что под Гибралтар придется стянуть прорву испанских и французских солдат и чуть ли не весь имеющийся в наличии флот. Он высчитывает чуть ли не столбиком, что и половины этих солдат и этого флота достанет с избытком, чтобы овладеть хотя бы Ямайкой или любым другим из тропических островов, который впоследствии расчетливый английский парламент с охотой обменяет на эту голую, хоть и важную в стратегическом смысле скалу. Он раздражается днем и скорбит по ночам, что ни король, ни министры не имеют довольно ума, чтобы усвоить эту до крайности простую и очевидную мысль.

Ещё сердце его преисполнено радости, что с новыми грузами в Америку, а не в Гибралтар отплывают его корабли, ещё новые проекты и новые письма так и летят из-под его точно имеющего крылья пера, а уже иная страсть завладевает всем его существом.

Победитель гнусного графа и генерала Лаблаша, победитель спесивых англичан в сражении при Гренаде, завоеватель «уважения нашей рождающейся республики», творец «Безумного дня» в самом деле уже не может не чувствовать себя средоточием справедливости, и ничто не может остановить его, если возникнет необходимость снова её защищать. Король Людовик ХV1 оскорбил священную память Вольтера, и Пьер Огюстен наконец отыскивает способ обессмертить его светлую память и воздвигнуть посильный памятник бессмертному отцу Просвещения: он издаст полное собрание его сочинений!

Следует подчеркнуть, что это его давняя и любимая мысль, однако борьба за независимость Соединенных Штатов всё ещё продолжается, он по-прежнему вертится как белка в колесе, распродавая товары американского экспорта и всюду закупая оружие, и, вероятно, его руки, жадные ко всякого рода трудам, ещё долго не дотянулись бы до этого замечательного и манящего предприятия, если бы внезапно его чрезвычайно чуткому патриотическому чувству не было нанесено ужасное, несмываемое оскорбление.

В одну из кратких передышек между множеством самых срочных, самых первостепенных дел он вдруг узнает, что российская императрица Екатерина, которая претендует непременно величаться Великой, предполагает опередить его, чуть ли не обокрасть, предложив парижскому издателю Панкуку свое покровительство, свои деньги, а в придачу к ним типографии в Санкт-Петербурге для издания всех подзапретных сочинений недавно почившего патриарха-философа, которого эта выскочка, бывшая принцесса крохотного немецкого княжества, смеет считать чуть ли не своим вернейшим и задушевнейшим другом. За этой следует и худшая новость. При быстро произведенном расследовании этого пренеприятного слуха он выясняет, что оборотистый шельма Панкук втихомолку скупил у весьма корыстных наследников все рукописи, все бумаги Вольтера, ещё ни разу не напечатанные никем и нигде.

Пьер Огюстен не может не почувствовать себя как оскорбленным, так и униженным. Мало того, что просвещенные люди Европы во все трубы трубят, как замечательно, как великодушно эта северная правительница, не то немка, не то итальянка, вытащила Дени Дидро буквально из нищеты, купив у него прекрасную библиотеку, какой только и может быть библиотека мыслителя, за шестнадцать тысяч ливров. Она ещё нанимает его же в библиотекари собственной библиотеки и выплачивает ему положенное жалованье за пятьдесят лет вперед, чем дает достойный подражания, безусловно благородный урок всем государям Европы, с какой щедростью и бескорыстием следует поощрять ещё при жизни истинный ум.

Мало того, что тем же знакомым путем уплывает в морозный Санкт-Петербург громадная библиотека Вольтера, около семи тысяч томов, в своем большинстве испещренных пометами самого пытливого собирателя и читателя. Теперь туда же могут уплыть и все его сочинения, а вся несомненно высокая честь издания опять достанется этой северной Семирамиде, как её восхвалял изустно и в письмах высокочтимый обитатель Ферне, и это притом, что во Франции скудоумием и скудодушием короля и жестоким бессердечием церкви его не сумели даже пристойно похоронить.

Того гляди, проделками этой самозванной радетельницы за торжество просвещения на честь Франции ляжет очередное, едва ли смываемое пятно. Пьер Огюстен не чувствует себя вправе подобное безобразие допустить, и не ждите. С сожалением или без сожаления, но американские дела отодвигаются несколько в сторону, хотя и на их долю по-прежнему упадает добрая часть его неистощимого пыла.

По соседству с торговым домом романтического испанца Родриго Орталеса возникает новая компания с более пространным наименованием «Общество философское, литературное и типографическое», которое на этот раз состоит из одного единственного романтического француза. Славненько, славненько, и на первом же заседании вышеозначенного благородного общества единогласно принимается фундаментальное постановление о безотлагательном издании всех сочинений европейски известного автора, который и сам по себе безусловно является национальным достоянием Франции.

Выражение неопределенное, слишком расплывчатое, когда за дело берется неутомимый Пьер Огюстен, прямо-таки не способный к посильным для любого другого, тем более к мелким масштабам. Всё, к чему он прикасается, прямо-таки не может не стать грандиозным.

Собственно, уже с самого начала предполагается издать два одинаково полных собрания сочинений. Одно большого формата, роскошное, в лист, из семидесяти томов-фолиантов. Второе попроще, в четвертую долю листа, из девяноста двух обычных томов. Первое предназначается богачам и сиятельным членам королевских фамилий. Второе должно попасть в руки настоящих читателей со средним достатком. Тираж каждого из этих собраний определяется в пятнадцать тысяч экземпляров, не менее, то есть в общей сложности два миллиона четыреста тысяч томов. Все они, с первого до последнего, должны попасть в руки самых преданных, самых стойких поклонников изумительного Вольтера в течение трех лет. Срок и сам по себе фантастический, прямо-таки непомерный для восьмисот тысяч книг ежегодно.

Впрочем, и весь проект нельзя не назвать фантастическим. На родине Вольтера, во Франции, по меньшей мере две трети его опубликованных сочинений, во всех жанрах, в стихах и в прозе, запрещены либо королевской, либо церковной цензурой, либо обеими вместе. Путешественники, ввозящие на дне своих чемоданов изданные в Бельгии или в Голландии томики, и книгопродавцы, ловчащие продавать такие же томики из-под прилавков своих магазинов, очень рискуют схватить длительный срок где-нибудь значительно хуже гостеприимного Тампля, а конфискованные изделия контрабанды не медля ни дня публично сжигают на площадях городов, фонари которых уже в грозном молчании ожидают тех, кто сжигает.