– Невеста слишком уж хороша, значит меня хотят обмануть.

Англия принуждается влачить свое гордое одиночество. И все-таки она не сдается. В августе 1780 года американцы и французы разбиты на юге, и англичане серьезно угрожают захватом Северной Каролины. Лишь в октябре они терпят внушительное поражение, однако, на удивленье, не от французских регулярных полков, а от партизан Тенесси и Кентукки. Командующим южной группировки становится генерал Грин, сын кузнеца из Род Айленда. Весы войны начинают наконец колебаться.

Пьер Огюстен с удвоенной энергией продолжает поставки в колонии, однако бесталанное правительство окончательно отказывает его фирме в финансовой помощи. Мало сказать, что казна разорена. В казне такой фантастический дефицит, что никакой режим экономии, вводимый благоразумным Неккером, не может остановить его непрестанный прирост. Тогда отчаявшийся Неккер решается на крайнюю меру: впервые в истории Франции он публикует финансовый отчет за истекший год. Впрочем, кое-какие статьи, из самых скандальных, и он стыдливо принуждает себя опустить, понимая, что огласка этих поистине бесстыдных расходов разнузданного двора способна не только свергнуть одного бестолкового короля, но и опрокинуть самый трон королей, чего бы банкир и министр очень бы не хотел.

Тем не менее из этого оскопленного финансового отчета десятки лет успешно объегориваемая нация вдруг узнает, в какую зловонную яму прихотей и излишеств спускаются денежки, которые в виде чрезмерных налогов бездонная казна сдирает с неё, сплошь и рядом прибегая к жесткой помощи всегда готовых к услугам жандармов, а то и солдат.

Натурально, происходит грандиозный скандал. Королевский двор в один голос ополчается против Неккера, по видимости за то, что злокозненный финансист навлек позор на голову короля, в особенности же навлек позор на прелестную голову королевы, которую с этого дня оскорбленная нация с презрением именует не иначе, как Австриячкой. В действительности же королевский двор спешит спасти от порухи собственные доходы, которые полной горстью черпает, рукой королевы и короля, из той же многотерпеливой казны.

Неккер и ухом не ведет. Тогда король, попридя немного в себя, застенчиво вопрошает министра, каким же способом предполагает его представитель хотя бы отчасти наполнить казну и сократить дефицит, которого не любит никто. В ответ Неккер наносит беспощадный удар, предлагая такие суровые меры, которые только и могут спасти уже слишком шаткое положение королевских финансов, а с ними спасти и династию: отменить привилегии, обложить справедливым налогом дворянство и духовенство, созвать генеральные штаты в провинциях, чтобы в дальнейших мероприятиях по оздоровлению королевских финансов опереться на добровольное волеизъявление нации.

Тут уж всё французское дворянство и всё французское духовенство сходит с ума. Оба сословия дружно ополчаются против проклятого вольнодумца, напялившего благопристойную маску министра финансов. За кулисами всей этой грязной вакханалии упреков, клеветы и доносов скромно действует тяжелодумный Вержен, самый непримиримый, но тайный противник Неккера, и потирает от удовольствия руки, правда, только тогда, когда остается совершенно один в непроницаемой тиши своего обширного кабинета.

Нечего говорить, что богатый Неккер с легким сердцем уходит в отставку. Его место занимает Жоли де Флери и предлагает в один миг наполнить расстроенную казну при помощи займов, которые будут выплачиваться, разумеется, с большим опозданием и при помощи новых, но уже очень мелких налогов, поскольку все значительные налоги уже введены.

Естественно, такими несложными фокусами не наполнишь никакой, тем более дырявой казны, это известному самому последнему дураку, даже Флери. У его нехитрых махинаций следствие только одно: они приводят третье, податное сословие в злое негодование. Версалем овладевает уныние, потому что золоченый Версаль понемногу теряет надежду на даровые хлеба, которые так приятно, так изобильно раздавались их, казалось, бездонной казны. Несчастнейший из баронов де Безанваль сокрушенно сетует в присутствии неунывающей королевы:

– Вы ложитесь спать, не имея уверенности, что не проснетесь поутру нищим. Это всё равно, что в Турции жить.

Зато восемьдесят тысяч экземпляров трактата, выпущенного отправленным в отставку Неккером и посвященного, само собой разумеется, туманным хитросплетениям финансовой политики благоустроенных государств, расходятся в несколько дней. Между прочим, из этого небывало обстоятельства следует, что многим обобранным чуть не до нитки французам нынче не до изящных сарказмов великого отца Просвещения.

Тем не менее, никакие громы небесные не заставят королей добровольно отказываться от собственных заблуждений, как, впрочем, и обыкновенных, смертных людей. Нищета третьего, податного сословия, катастрофический дефицит, разъедающий не одну Францию того беспокойного времени, в их представлении не идут ни в какое сравнение с произнесенным вслух обличением их расточительности и их скудоумия. Мертвый Вольтер оказывается так же страшен для них, как и живой.

На бедного баденского маркграфа оказывается разного рода давление чуть ли не всеми коронованными особами возбужденной дефицитом Европы. Парламент и церковь куют ковы против издателя, а издательскую машину, заводимую в Келе, именуют в этих кругах не иначе, как вертепом безбожия.

Немудрено, что порядком струхнувший маркграф, и без того не герой, предпринимает жалкую попытку избавиться от машины, которая недурно кормит его, тоже истомленного хроническим дефицитом. Он робко требует, чтобы Пьер Огюстен выбросил из сочинений Вольтера все те места, которые могут быть оскорбительны для христианской морали, для христианского Бога, для христианской церкви, для христианского короля, а также для христианских маркграфов всех мастей и оттенков, другими словами, новый Тартюф пытается спекульнуть христианскими ценностями, товар невесомый, однако, как всем известно, чрезвычайно доходный.

Пьер Огюстен давно наловчился обводить вокруг пальца короля и министров, так что паршивый маркграф с клочком земли в носовой платок и с пустыми карманами ему нипочем. Он грубо одергивает мельтешащего в разные стороны мелкого жулика. В довольно пространном письме он разъясняет ему очевидную истину: типографию можно перенести на два шага сторону от границы Баденского маркграфства в любом направлении. В таком случае любой сосед баденского маркграфа, помешанного на христианских ценностях, такой же нищий, такой же крохотный бедолага с распростертыми объятиями, за хорошую плату, примет любой вертеп любого безбожия и предоставит «Обществу философскому, литературному и типографическому» полную свободу действий, которой «Общество», вы уж поверьте, любезный маркграф, найдет благоразумным не злоупотреблять.

В эту истину баденский абсолютный монарх верит с изумительной быстротой. Зато клеветнический слух о запущенной в ход «машине безбожия» достигает Санкт-Петербурга и приводит в волнение императрицу Екатерину, когда она, наведя наскоро справки, к своему прискорбию узнает, что её личная переписка с Вольтером в беззастенчивых руках этого бумагомараки, сочинившего неплохую комедию, но более известного в придворных кругах как отравитель, распутник и аферист. Следовательно, её письма будут опубликованы, все до единого, а эту лукавая интриганка умела морочить лысую голову фернейского патриарха и не стеснялась либеральными выражениями, которые недостойны монарха, располагающего вовсе не либеральной, неограниченной властью. Разумеется, слишком многое в её личных письмах только слова, пустые слова, однако российской государыне очень бы не хотелось, чтобы об этих словах, произнесенных из чистой любезности, узнали другие монархи, которые как зеницу ока берегут свою абсолютную власть даже от тени либерализма, пусть это даже сказанные ради любезности пустые слова.