Поразительно, а все-таки неоспоримейший факт: за три кратких года, пролетевших со дня его смерти, интерес к ожесточениям и мыслям Вольтера совершенно угас. Именно те, кто в год его триумфального возвращения готов был носить и носил его на руках, больше его не читают. Не читают, может быть, потому, что блистательное время Вольтера безвозвратно кануло в Лету и что общественная потребность в язвительном обличении заматерелых пороков сословного общества у всех на глазах сменяется настоятельной потребность в действии, да ещё в действии разрушительном. А может быть, и в самом деле так проходит слава мира. Но потом возвращается, какое-то время спустя.

Как и предсказывал Пьер Огюстен, уйма войск без всякого толку лезет на штурм голой скалы Гибралтара и несет большие потери без ощутимого ущерба для голой скалы и отлично приготовленного врага. Бронированные плавучие батареи, дальновидно сконструированные выдающимся инженером маркизом Жаном Клодом де Арсоном, горят, как костры, подожженные английскими калеными ядрами. Граф д’Артуа угрожает противнику лишь густым дымом полевых кухонь своего шумного, днем и ночью пирующего бивака. Цвет французской аристократии ещё обнаруживает безумную храбрость и отчаянный героизм, но уже демонстрирует свое ничтожество и свою бессомненную обреченность.

Осаду Гибралтара приходится снять. Несмотря на очевидные причины провала, ничего не понявший король подписывает эдикт, закрывающий третьему сословию доступ к офицерским чинам. Своим нелепым эдиктом он обрекает на прозябание в нижних чинах десятки и сотни талантливых полководцев, которых из толщи народной выдвинет уже близкая революция. Французская аристократия приветствует своего короля, который избавил её от вонючих плебеев, а королевская армия стремительно разлагается и всего спустя десять лет не сможет защитить своего благодетеля.

Пошатнувшиеся позиции Франции внезапно упрочивает российская императрица Екатерина, вернее её лучший министр Никита Иванович Панин, умеющий принимать капитальнейшие решения даже тогда, когда они принимаются по малозначительному и частному, а главное, что много трудней, способный убеждать свою государыню вовремя одобрить такое решение.

Случилось так, что идущее на Мальту российское торговое судно подвергается аресту эскадры, которая гордо несет потраченный молью флаг испанского короля. Донесение об этом бесчинстве, как обычно, поступает прямо в руки Никиты Ивановича. По своей многолетней привычке Никита Иванович неторопливо обдумывает его с разных сторон и делает обстоятельный доклад государыне, в котором излагает свои предложения.

Едва выслушав этот доклад о неслыханной дерзости, оскорбительный для её собственной чести и для чести Российской империи, она повелевает держать наготове флотилию из пятнадцати боевых кораблей и направляет грозную ноту в неосторожно и глупо поступивший Мадрид. В своей ноте она решительно заявляет, что права нейтральной державы Россия станет защищать всеми доступными средствами, а если понадобится, то и вооруженной рукой.

Это последнее большое дело Никиты Ивановича. Заявлением российской императрицы учреждается так называемый вооруженный нейтралитет и попутно формулируются законы, которые должны быть незыблемы во всякой морской войне. Блаженные времена, мой читатель!

Никто в Европе поначалу не понимает глубинного смысла этого заявления. Всем правительствам мнится, что вооруженный нейтралитет поддерживает наглую Англию против безвинно страдающих Франции и Испании. Волнение – охватывает испанский и французский дворы. Король Людовик ХV1 тайно предлагает английскому королю Георгу вступить в переговоры о мире, нисколько не смущенный тем, что придется бросить богатейшие колонии на произвол судьбы.

По счастью, английский король Георг 111 оказывается ещё более туп и отвечает высокомерным отказом. Сбитый с толку Вержен мямлит Барятинскому, российскому послу в Париже, о том, что милее и скромнее державы, чем Франция, ещё и в сказках не сказывалось и в песнях не пелось: Этот поступок императрицы увенчает её славное царствование. Дай Господь одного, чтобы вся Европа поняла прямой замысел вашей прозорливой и человеколюбивой монархини. Должно признаться, что во всех премудрых делах её величества первым правилом полагается наблюдение достоинства, твердости и правосудия. Мы, со своей стороны, всегда почитали, что добрая дружба с Россией для взаимных интересов очень полезна, однако настоящие дружеские сношения с вами теперь почитаем ещё более приятными в царствование вашей великой монархини.

Передохнув, взяв под руку посланника Российской империи, Вержен продолжает проникновенно:

– Как бы часто вы ни повторяли об истинной дружбе моего государя к императрице, вам не высказать об этой дружбе всего. Я скажу вам даже более: вся нация чрезвычайно довольна нашей дружбой с вами. Я не знаю, как полагают другие державы и их правящие делами министры, но могу сказать за моего короля и за всех нас, что наше первое желание – видеть прекращение военных бедствий. Я жажду заключения мира, разумеется, мира, согласного с достоинством Франции. Если бы король пожелал получить от этого мира такие выгоды, которые повели бы в политике к чувствительному перевесу в нашу сторону, то я первый стал бы просить его величество определить на мое место другого министра. Я думаю, что в интересах Франции не искать новых приобретений, а держаться в своих пределах и стараться только о том, чтобы установить в политике настоящее равновесие, доставить всем и самим себе свободное мореплавание и торговлю. Надеюсь, в том согласится весь свет, что Англия тиранствует на море и считает себя владычицей этого элемента, вольного и общественного. Все народы заинтересованы в том, чтобы низложить это иго. Если же мы возьмем верх, то свет только переменит тирана, то есть на место англичан встанут французы. Однако наши виды от этого далеки. В этом случае мы держимся мнений и правил, одинаковых с вашей императрицей: мы желаем правосудия, чтобы каждый народ свободно пользовался прибылью от своих произведений. Её императорское величество последней своей декларацией открывает всему свету глаза относительно этой истины, истины, смею уверить, неоспоримой.

Впрочем, понемногу начинают в себя приходить. Вержен медленно, но всё же соображает, что вооруженный нейтралитет, провозглашенный Россией, кладет предел морскому владычеству Англии. Свои соображения он, в доступной форме, передает королю. Король складывает ещё медленней, но все-таки складывает интересы держав, и вскоре Франция, совместно с Испанией, опережая высокомерных островитян, признает эту новую норму международного права и присоединяется к ней.

Английский кабинет тоже понемногу соображает, как ловко российская дипломатия обвела вокруг пальца самозванную владычицу испокон веку вольных морей. Лорд Стормонт, возглавивший министерство внешних сношений, внезапно предлагает России, задаром, остров Минорку в качестве военной базы для её кораблей, а в обмен всего лишь просит Екатерину выступить на стороне Англии и тем принудить Францию, вкупе с Испанией, к скорейшему заключению мира, по которому несговорчивые островитяне начинают уже тосковать. Екатерина колеблется. По её разумению подарок слишком уж ценен, не пришлось бы много платить, и ценность подарка на корню губит интересный замысел Стормонта. Здравый смысл, которым она в высшей степени обладает, преодолевает понятный соблазн. Екатерина отказывается, произнеся одну из своих умных фраз: