«После мраморной приемной Танкреда провели в помещение, которое было чем-то средним между салоном и библиотекой; на полках стояли не слишком многочисленные, но тщательно подобранные тома; сами полки были встроены в стены, так что они украшали комнату, не уменьшая ее. Стены, отделанные энкаустикой, по цвету сочетались с потолком, богато украшенным в том же стиле. Штора из фиолетового бархата, если нужно, закрывала большое окно, выходящее на балкон, полный цветов, и тенистый парк; эксминстерский ковер, который по цвету и стилю сочетался с обстановкой комнаты; масса роскошных сидений; большой стол маркетри слоновой кости, на котором стоял резной серебряный колокольчик, некогда принадлежавший папе римскому; наяда, чья золотая урна служила чернильницей; кинжалы для разрезания бумаги и только что прибывшие французские книги; несколько красивых ваз, недавно извлеченных из египетской гробницы, расставлены на малахитовом треножнике; портрет государственного мужа, бюст императора и пылающий огонь — вот что делало комнату и любопытной, и удобной…»

«Литературный» дом намеренно сделан более уютным, чем парижский дворец в псевдоренессансном стиле с его пятизвездочной роскошью. Англичанину отели на улице Лаффита казались чересчур помпезными. «Когда его переделают, — писала отцу Луиза в 1830 г., после визита в дом номер 17, который только что купил Соломон, — по-моему, он будет очень величественным, он огромен, в нем смогут разместиться почти три семьи». Лайонел испытывал двойственные чувства, купив незадолго до свадьбы примерно такой же дом в Париже: первый этаж, как говорил он своей будущей жене, «способен… соперничать с любым дворцом; в Париже человек богатый, будь он банкиром или принцем, может себе позволить подобную роскошь, хотя во всех других местах такое жилище покажется нелепым. Второй этаж, где шла повседневная жизнь семьи, почти так же роскошен, там столько золота, что первые дни ходишь ослепленный». «Здешние дома великолепны, — писал Нат Лайонелу два года спустя, — ты в них разбираешься. Комнаты [тети] Бетти очень красивы и, пожалуй, чересчур вычурны».

Существовали и различия между английскими и французскими загородными резиденциями. Джеймс почти всю жизнь старался не отдаляться от Парижа: и Ферьер, и Булонь находятся сравнительно близко к столице. Его английские племянники, наоборот, через пять лет после смерти отца начали подыскивать имения, которые находились «в большей глуши», чем пригородное поместье Ганнерсбери. Ганнерсбери по-прежнему подходило для определенных общественных мероприятий, и семья по-прежнему любила его: Ханна докупила еще 33 акра земли вдобавок к 76, унаследованным ею от мужа, а Лайонел в 1840–1873 гг. расширил поместье не менее чем на 620 акров. Но, как писал Дизраэли в «Эндимионе» о литературном аналоге Ганнерсбери, Хейно-Хаус, это поместье считалось «немодным». По мнению владельцев, оно находилось слишком близко к Лондону, чтобы можно было заняться там любимой забавой Викторианской эпохи — охотой. Стоило им расширить Ганнерсбери, как они начали искать поместья дальше от Лондона. Возможно, их фантазию подхлестывали яркие описания поместий Девоншира и Фицуильяма в Дербишире, сделанные их матерью. Конечно, со стороны «обитателей Сити» было бы непрактично покупать землю так далеко от Лондона; но Бекингемшир, как им казалось, представлял все преимущества подлинно сельской жизни при сравнительно небольшом удалении от столицы. Первые шаги в этом направлении были сделаны в 1833 г., когда Натан снял на лето поместье Тринг. Через три года Ханна купила землю возле Ментмора, к северо-востоку от Эйлсбери, а в 1842 г., увидев объявление в газете, Майер скупил несколько ферм в приходах Ментмора и Уинга, заложив основу того, что впоследствии станет крупным анклавом Ротшильдов в сельской местности. Его старший брат Энтони, который в то время уезжал по делам в Париж, позавидовал ему: «Не вредно вкладывать деньги в землю. Знай я какой-нибудь красивый уголок, я бы поступил так же… надеюсь, когда-нибудь у меня будет то же самое».

Вопреки тому, что иногда говорят, покупка Ротшильдами земли в сельской местности не символизировала ни растворения их капиталистического «духа», ни компромисса с «феодальным» старым режимом. Лайонел не склонен был восхищаться аристократами, когда бывал у них в гостях. Замок Хауард он называл «довольно приятным местом, но ничего чудесного. На самом деле он такой же, как Бленхейм, только гораздо меньше… в целом он не стоит того, чтобы ехать туда и смотреть на него». Зато в 1840-е гг. он и его братья активно приобретали сельскохозяйственные угодья; в свойственной для них манере они считали свои приобретения, по крайней мере отчасти, выгодным вложением капитала. Не приходится сомневаться, что Лайонел долго торговался, когда семья захотела приобрести еще одно поместье в Креслоу. «Я не против, — говорил он братьям в 1844 г., — так как покупка 33 процентов принесет мне 3 процента, а вокруг еще много маленьких ферм, покупка которых может стать выгодной, так что все вместе можно считать удачным вложением». В самом деле, поместья к югу от Ментмора, которые в конце концов купили Лайонел и его брат Энтони после банкротства герцога Бекингема в 1848 г. и смерти сэра Джона Дашвуда годом позже, стали типичными ротшильдовскими приобретениями: их приобрели по самой низкой рыночной цене. Кроме того, как мы увидим, существовали вторичные, но такие же практические обоснования для покупки нескольких усадеб в одном графстве: в соответствии с британской системой местного самоуправления и представительства в парламенте такая концентрация земли становилась полезным источником политического влияния. Согласно одному отчету, именно поэтому агенты по недвижимости Хорвуд и Джеймс советовали Ротшильдам покупать землю в одном месте. Однако лишь в 1850-х гг. братья начали потакать своим пристрастиям, построив собственные «помещичьи дома».

За пределами Франции и Англии Ротшильды как евреи не имели права приобретать недвижимость сверх оговоренной в законе. После 1830 г. эти ограничения начали ослабевать. В 1841 г. Карл приобрел виллу Пиньятелли в окрестностях Неаполя, которую его дочь с теплотой вспоминала как «рай на земле, с видом на бухту и на острова, на прославленный Везувий, самой оживленной улицей и Виллой Реале, неаполитанским Кенсингтонским парком». Однако в Вене Соломону приходилось труднее. Он по-прежнему вынужден был только арендовать отель «Цум Рёмишен Кайзер» на Реннгассе. Конечно, у него имелась недвижимость в других местах, в Париже и во Франкфурте. Но на карту был поставлен принцип — во всяком случае, на этом настаивал Соломон в «особой просьбе», с какой он обратился к Меттерниху в январе 1837 г. относительно «судьбы моих единоверцев… надежд стольких отцов семей и стремлений тысяч людей». Когда правительство в очередной раз отказалось сделать общее послабление в вопросе о дискриминации — чтобы «публика… вдруг не пришла к выводу, что собираются провести полную эмансипацию евреев», — Соломон столкнулся с дилеммой: Меттерних поведал ему, что император, добровольно и в знак особой привилегии, пожелал даровать отдельным евреям разрешение владеть домами в Вене. Повторялась старая история о князе и придворном еврее, посредством которой правительство «подкупало» еврея-банкира, от которого оно зависело, особыми льготами. Соломон не поспешил воспользоваться выгодным предложением; он сдался лишь через пять лет, в 1842 г. Просьбу разрешить ему владеть недвижимостью в Вене удовлетворили, и он наконец купил отель на Реннгассе, а также соседний дом, который он снес и на его месте построил новый. По его признанию, это — вместе с предоставлением почетного гражданства, которое сопровождало покупку недвижимости, — сделало его «привилегированным исключением в среде моих единоверцев, которые… должны были иметь такие же права, как и те, кто принадлежал к другим религиозным конфессиям».