Однако это был еще не конец «наказания» Ханны Майер. С самого дня помолвки Бланш все больше отдалялась от своей больной матери и почти полностью отрезала себя от Ротшильдов. По словам Шарлотты, которая сочувствовала невестке и одновременно разжигала неприязнь к новоиспеченной «леди Линдси», Бланш навещала больную мать очень и очень нечасто. Шарлотта называла Бланш «крайне бессердечной», «бессердечной невестой», «бессердечной змеей», «жеманной и сентиментальной», «ледышкой», «ужасной притворщицей и бессердечной лицемеркой», «этой бессердечной, непостижимой женщиной», «жестокой дочерью» и «этой ужасной Бланш». Та, кого так порицали, была «необычайно счастлива оттого, что стала леди Линдси… и потому совсем не тревожилась за свою страдающую и, возможно, умирающую мать». Когда Шарлотта нанесла ей визит, она обнаружила, что «бессердечное создание хихикает, ухмыляется и жеманится, когда ее спрашивают об умирающей матери, как будто у бедной страдалицы обычная простуда».

К середине ноября всем стало очевидно, что конец близок. «Замужество и вдовство бедной тети X. М. стали одной цепью такого непрерывного горя и страданий, — писала Шарлотта сыну, — что, ради ее же блага, невольно не желаешь, чтобы ее дни продлились. Ну, а Бланш… ее жалеть совершенно не нужно. Она либо чудовище, либо скрывает свои чувства. Предполагать последнее не так неприятно…» «Мне очень грустно, — продолжала Шарлотта на следующий день, — когда я думаю о ее жизни, полной мучений, и о таком одиноком умирании. Бланш приезжает в 5 часов вечера, сидит с матерью пять минут и уезжает. Никому не рассказывай о таком бессердечном поведении, поскольку это настоящий позор для нашей семьи; представляю, как потрясены слуги, которые должны хранить верность своей хозяйке». И так далее, и тому подобное. «Под предлогом того, что страдалица слишком слаба, что не выносит даже ее обожаемого присутствия дольше пяти-шести минут в день, [она] не появляется в доме раньше пяти вечера, до того, как вечерние тени не положат конец ее рисованию в студии сэра Линдси; потом она сидит с романом в руке, пока ее несчастная мать ведет неравный бой с болезнью и смертью».

В ночь на 1 декабря 1864 г. Ханна Майер наконец скончалась. Ее жизнь, писала Шарлотта, старательно подбирая слова, была «затянувшейся пыткой»; более того, в последние недели жизни она иногда выглядела «как одна из красивых мучениц, которыми принято восхищаться в итальянских картинных галереях и храмах». Но Шарлотта, как и ее дядя Джеймс, не ограничивалась падением Ханны Майер в чисто религиозном смысле: ее раздражало, что в завещании невестки не указывались 7 тысяч фунтов на сберегательном счете, которые поэтому по умолчанию переходили к Линдси. Мысль о том, что деньги Ротшильдов перейдут в чужие руки, по-прежнему была неприятной даже через четверть века после того, как Ханна Майер стала отступницей. Наказание продолжалось даже после смерти; Шарлотта не упускала ни одного проступка со стороны Бланш Линдси, главными из которых стали отсутствие на похоронах матери (где «герцог Графтон, лорд Чарлз Фицрой и лорд Саутгемптон, который так мало знал и видел покойную… ни разу не упомянули о ней, а говорили о железных дорогах, лошадях и т. д.») и попытка продать портреты, которые достались Бланш в наследство от деда и бабки Ротшильдов («продать бабку и деда; это неслыханно!»). Все ее недостатки — и печально известные прерафаэлитские платья, и расширяющаяся талия, и ухудшающееся зрение — были, по мнению Шарлотты, следствием «первородного греха», совершенного ее матерью. А когда ее семейный корабль разбился о рифы многочисленных измен Линдси, сын Ансельма Фердинанд предсказал, что она «в конечном счете… раскается» в своем решении «покинуть брачное ложе». Похоже, даже в 1882 г. преступление Ханны Майер, хотя и наказанное, не забылось.

Отношение Ротшильдов к Ханне Майер ярче всего свидетельствует об их необычайной семейной сплоченности в XIX в. Парадокс заключается в том, что гонения на Ханну Майер совпали с ускорением общественной и культурной ассимиляции семьи. И все же Ханна Майер не просто вышла замуж за христианина. Она и сама перешла в христианство, преодолев один из немногих барьеров, которые еще отделяли Ротшильдов от европейской общественной элиты, и, может быть, единственный барьер, который желали сохранить сами Ротшильды.

В своей сатирической «Книге снобов», опубликованной в «Панч» в 1846–1847 гг., У. М. Теккерей называл «семейство Шарлахшильд в Париже, Неаполе, Франкфурте и т. д.» «образцовыми „банковскими снобами“», которые «принимают весь мир в свой круг», расточают «имперское гостеприимство» и «развлекают всех… даже бедняков, на своих пирах». Его слова были недалеки от истины. За десятилетие, предшествовавшее смерти Натана, Ротшильды стали уделять значительно больше времени и сил общественным и культурным мероприятиям. В авангарде находился Джеймс. Во-первых, их резиденции и в городе, и за городом становились все более пышными и многочисленными. В 1836 г. Джеймс заказал архитектору, дизайнеру и театральному продюсеру Шарлю-Эдмону Дюпоншелю перестроить и отремонтировать его отель на улице Лаффита. Денег на ремонт не жалели. Результатом стал типичный дворец миллионера, в котором экстравагантные псевдоисторические декорации сочетались с наисовременнейшими удобствами. Среди самых живописных штрихов, внесенных Дюпоншелем, можно назвать обитый деревом салон в стиле Возрождения, главное место в котором отводилось серии картин Жозефа-Николя Робера-Флери на темы Ренессанса (в том числе «Карл V Испанский», «Лютер на молитве» и «Генрих VIII на охоте»), в которой герб Ротшильдов искусно сопоставлялся с гербом Медичи. Имелась также бильярдная с фресками в так называемом помпейском стиле работы Франсуа-Эдуара Пико. Однако историзм сочетался с самыми современными удобствами. В салоны и в столовую первого этажа провели центральное отопление, соорудив в погребе четыре кирпичных печи; на всех этажах имелся водопровод. Вода подавалась из цистерн на верхнем этаже. Имелись также четыре большие закрытые цистерны для отходов в погребе, не говоря уже о газовом освещении: фонари, замаскированные под факелы, держали усатые статуи. Так же переоборудовали дом Соломона, который находился по соседству, и новый отель «Талейран», который Джеймс приобрел в 1838 г. на более модной улице Сен-Флорентен в 8-м округе.

Видимо, дома производили сильное впечатление. В 1836 г., после бала, устроенного Джеймсом после театра (ему не терпелось похвастать отремонтированным домом на улице Лаффита), Гейне восхищенно описывал то, что он называл «Версалем абсолютной монархии денег»: «Здесь сочетается все, что способен изобрести дух шестнадцатого и деньги девятнадцатого веков; здесь гений изобразительного искусства соперничает с гением Ротшильда. Над дворцом и его обстановкой неустанно трудились целых два года; говорят, на ремонт потрачены громадные суммы. Месье де Ротшильд только улыбается, когда его об этом спрашивают… Однако гостям следует восхищаться вкусом, с каким все сделано, а также дороговизной».

Статья в парижском журнале «Бонтон» была еще более хвалебной: два соседних дома «как будто воплотили в жизнь сказки „Тысячи и одной ночи“. Такая роскошь внушает благоговейный трепет тем, в чьем распоряжении нет бирж Неаполя, Парижа и Лондона». «Каминные полки покрыты золоченым бархатом, — с восхищением вспоминал виконт де Лоне. — На креслах кружевные салфеточки; стены обиты чудесной парчой, усыпанной блестками; ткань такой толщины и прочности, что может стоять и, если нужно, поддержит то, что она закрывает, если стены пошатнутся. Очень красивы двойные и тройные шторы; они висят по всему дому… Вся мебель позолочена; на стенах тоже есть позолота». На австрийского дипломата Аппоньи, который посетил тот же бал, что и Гейне, произвести впечатление оказалось труднее: он нашел стиль Возрождения новых интерьеров «не подходящим для парижского отеля; он был бы более уместным в шато». Но даже ему пришлось признать, что «невозможно добиться лучшей имитации»: «Картины на золотом фоне выполнены прекрасными художниками, камины покрыты восхитительной резьбой. Стулья из позолоченной бронзы, с очень высокими спинками, увенчаны статуями, держащими эмалевый герб дома Ротшильдов. Ковры, канделябры, люстры, драпировки с тяжелыми золотыми и серебряными кистями — короче говоря, все выдержано в одном стиле; есть эмалевые часы, украшенные лазурью, вазы из цельного золота, инкрустированные драгоценными камнями и жемчугом. Словом, это роскошь, которая превосходит всякое воображение».