В результате сложной игры, вождь умудрился создать внутри СССР всеобщее ощущение своей правоты и верности курса: «Мы жили с ощущением, что Сталин сделал все, что мог для спасения Испанской республики, для эвакуации испанских детей и сирот – в общем, с его именем было связано представление о неукоснительном выполнении нашего интернационального долга» (К. Симонов) (28).

Итак, Ф. Франко волею судеб остался править Испанией на долгие десятилетия, поскольку Сталина больше тревожил Троцкий, нежели судьба Пиренейского полуострова. Но на том удивительные пересечения в судьбе испанского диктатора с коммунизмом не закончились. После его кончины один из самых ярых революционеров ХХ века Ф. Кастро назначил три дня национального траура на Кубе. Так смыкается революция и реакция. Чудны дела твои, Господи!

А может, это почтение перед той самой пресловутой «твердой рукой», которую столь ценят и яростные революционеры, и отъявленные либералы, когда у них иссякают аргументы. Все-таки любит эта публика «твердые» конечности! Скажем, на демократическом митинге в Останкино 29 июня 1992 года, популярнейший поэт-юморист А. Иванов потребовал установить в стране жесткий авторитарный режим по примеру чилийского диктатора А. Пиночета – почти того же Франко. Мол, исторический опыт показал, что к демократии можно перейти, только «переболев диктатурой». В ответ на этот людоедский призыв толпа искренних демократов начала скандировать: «Даешь стадион! Даешь стадион!» (29). Для молодых интеллигентов, вошедших в сознательную жизнь после 1973 года, поясняю: речь идет о Национальном стадионе в столице Чили Сантьяго, на который, после военного переворота генерала Аугусто Пиночета, свезли 40000 арестованных. Именно там пытали и расстреляли певца Виктора Хару, без суда и следствия убили несколько сот человек. Вот какие увлекательные мечты приятно щекочут воображение современных поэтов. А вы удивляетесь эксцессам Октябрьской революции!

Как известно, призыв А. Иванова был вождями демократии услышан – кровавый расстрел российского парламента не заставил себя долго ждать.

Одновременно с задачей создания положительного имиджа страны в глазах Запада, советская пропаганда обязана была поддерживать консенсус внутри страны. Подразумевалось, что Запад – система исторически отжившая (с одной стороны), социалистический строй – обречен на победу (что прогрессивные деятели Запада якобы давно уже поняли и признали свершившимся фактом), но у заграницы нужно еще многому успеть научиться, невзирая на его общее разложение.

Естественно, что такая сверхзадача по расщеплению сознания могла быть решена лишь при отсутствии у советских людей реальной информации о положении дел. Здесь хороши были и само отсутствие информации как таковое, и максимальное ограничение выезда сограждан за рубеж, где они могли собственными глазами убедиться в разнице уровня жизни в СССР и в прочей Европе. Недаром такое мощное впечатление на миллионы советских солдат в 1944–1945 годах произвело то, что воюющие государства гитлеровской коалиции поддерживали относительно высокий уровень жизни своих граждан плюс сама культура быта за границей. Ведь имеющая о том объективное представление верхушка дореволюционного общества была либо уничтожена, либо развеяна по миру в результате революции, либо насильственно удерживалась внутри страны[139]. А простые крестьяне и рабочие, составлявшие основную массу военнослужащих, из рассказов довоенной советской пропаганды такой чудовищной разницы и представить себе не могли.

При Сталине советская юриспруденция без обиняков рассматривала желание покинуть Советский Союз как тягчайшее государственное преступление. В пресловутой статье 58 Уголовного кодекса РСФСР бегство за границу или отказ вернуться из заграничной поездки были объявлены «изменой Родине» и карались смертной казнью или многолетним заключением. Невозможность сменить страну проживания порождало у многих советских граждан ощущение пребывания в тюрьме и неодолимое желание «свалить». Бегство становилось самоцелью. Бежали дипломаты, разведчики, артисты. Однажды, на радость заграничной прессе, с корабля, на котором в США с официальным визитом приплыл Н. Хрущев, сбежал матрос[140].

Те, кто ехал легально, читали и подписывали многостраничный текст правил поведения советских граждан за границей: не иметь личных дел с местным населением, опасаться провокации и по всем вопросам обращаться к советской администрации. Имелись и неожиданные пункты: в поездке не оставаться ночью в купе с иностранцем другого пола и просить проводника перевести вас в иное купе; а также, без особого на то указания, не иметь дел с коммунистами в стране пребывания и не посещать их собраний.

Недоверие и подозрительность властей к любому, кто ехал за границу, было вопиющим и вызвало обозленность у тех, кто и не думал оставаться за рубежом. А. Довженко в своем дневнике с яростью пишет об установившемся порядке: «В наших всяких анкетах есть несколько, страшных, по сути, говоря, вопросов: был ли за границей? Имеешь ли там родственников? Пребывание за границей не только не засчитывалось гражданину, как что-то хорошее, полезное, наоборот. Это вселяло к нему подозрение, делало его сомнительным… Люди боятся ехать за границу, как китайцы за свою стену…» (31).

М. Булгаков, многократно пытавшийся выехать из СССР в зарубежную поездку, остался в истории отечественной литературы горьким примером, с какими унижениями сталкивался советский человек, желавший увидеть мир. Можно предположить, что зная Булгакова как автора, прямо скажем, не слишком просоветской пьесы «Дни Турбиных», будучи информирована о его разговорах и круге общения, зная о проживавших за границей родных братьях писателя, власть опасалась, что Михаил Афанасьевич задумал побег. Между тем, в частной переписке Булгаков категорически это отрицал, возможно, рассчитывая на перлюстрацию его писем. 22.06.1931 года М. Булгаков писал В. Вересаеву по поводу отправленного им прошения И. Сталину о выезде за границу: «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта могла бы быть выражена телеграфно: “Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!” И все. Ответ мог быть телеграфный же: “Отправить завтра”» (32).