В 1934 году, впервые после Октябрьской революции, Советский Союз широко открыл свои границы для обычных иностранных туристов. У СССР появились реальные достижения, которые необходимо популяризировать, да и нужду в иностранной валюте массовый туризм помогал утолить. «Жизнь, особенно на Украине, все еще оставалась очень тяжелой. Тем с большей тщательностью готовились власти к приему иностранцев. Надо признать: была действительно проделана огромная работа. Обучение гидов являлось лишь ее небольшой, хотя и важной частью…» (12) В ожидании туристического бума проводился капитальный ремонт лучших гостиниц и ресторанов. Скажем, в Киеве новосозданная организация «Интурист» («Иностранный турист») оборудовала роскошный отель «Континенталь» у самого Крещатика (во время войны гостиница сгорела, и на ее месте возведено здание консерватории).

Закупалось высококачественное столовое и постельное белье, посуда, переоборудовались кухни, завозились холодильные установки. Заполнялись импортными товарами красиво оформленные гостиничные киоски, в США и Италии закупили легковые автомобили и открытые автобусы с брезентовым верхом на случай дождя. «На работу в систему «Интуриста» приглашались квалифицированные старорежимные повара, официанты, швейцары, которым сшили специальную форму с золотистыми галунами и лампасами. В костюмы спортивного покроя одели и шоферов сверкающих “линкольнов” и “фиатов”. На Днепре интуристов ждала белоснежная моторная яхта с баром, заполненным всевозможными напитками» (11).

Глубже в провинции и обслуживание было попроще, и нравы грубее, но раболепие перед иностранцами тоже практиковалось. И. Эренбург описывает случай, характерный для описываемой эпохи – действие происходит во все том же 1934 году: «…я был в Иванове. Зашел в ресторан. Зал загромождали пыльные пальмы. На столиках лежали грязные скатерти с засохшими следами вчерашних соусов и позавчерашних борщей. Я сел за столик, который выглядел чище. Официантка закричала: “Вы что, не видите?.. Это для иностранцев…” Оказалось, в местном текстильном институте учатся два молодых турка. К ним относились с почтением и обед им подавали на чистой скатерти» (12).

Не изменилось заискивающее отношение к иностранцам в нашей стране ни в тридцатые годы, хотя и едко высмеивалось теми же Ильфом и Петровым в своих фельетонах (например, «Театральная история»), ни много позже. Л. Смирнова вспоминает в мемуарах: «В Тбилиси нас очень хорошо принимали. И вдруг нас выселяют из гостиницы, потому что приехали иностранцы… Как всегда, у нас перед иностранцами расшаркивались, а на своих плевали» (13). Носители драгоценной иностранной валюты всегда были в чести нуждающихся в ней государств – будь то могучий СССР вчера или Северная Корея сегодня.

Это ситуация порождала у советского человека системный комплекс неполноценности – и перед иностранцем, и перед родиной того иностранца, и, одновременно, презрение к своей заискивающей стране.

Поездка в тридцатые годы в Советский Союз обходилась очень дешево. За 100 долларов на протяжении недели можно было побывать в Киеве, Москве, Ленинграде, имея полный пансион и обслуживание. Правда, и доллар был тогда «тяжелее». Но все же многие туристы уезжали в полной уверенности, что СССР – самая дешевая страна в мире. В. Бережков описывает свои ощущения от первой встречи советского гида-комсомольца с потянувшимися в СССР иностранцами: «Роскошь итальянского судна, экстравагантные туалеты пассажирок, экзотика итальянской кухни… Тогда я, пожалуй, впервые остро ощутил, насколько жизнь в нашей стране далека от Запада. Но это не воспринималось как преимущество капиталистической системы над социалистической. Мы считали, что в таком круизе могут участвовать лишь очень богатые, тогда как трудовой народ в западных странах прозябает в нищете. В то время в какой-то мере так и было. Мы в Советском Союзе верили, что создаем строй, в котором все будут равны и счастливы. Нам вовсе не казалось необходимым иметь такую роскошь, какой себя тешат капиталисты…» (14)

И, разумеется, в отместку за буржуазную роскошь советским пропагандистам необходимо было показать экономические достижения социалистического строя, что имело важный смысл – да, у вас роскошь и разложение, но за нами разумное планирование и обустройство общества. Таков, к слову, смысл поездки иностранных корреспондентов на Турксиб, описанной Ильфом и Петровым в «Золотом теленке»: «Из купе вышли совжурналисты, из соседнего вагона явилось несколько ударников, пришли еще два иностранца – итальянский корреспондент с фашистским жетоном, изображающим ликторский пучок и топорик, и немецкий профессор-востоковед, ехавший на торжество по приглашению Вокса. Фронт спора был очень широк – от строительства социализма в СССР до входящих на Западе в моду мужских беретов. И по всем пунктам, каковы бы они ни были, возникали разногласия»[135].

Кроме журналистов приглашали ученых, писателей, артистов, то есть тех, чье мнение могло быть услышано в их родных странах. Сегодня на языке политтехнологов таковых причислили бы к «лидерам общественного мнения». С ними работали особенно тщательно.

4 октября 1935 года Политбюро дает следующее поручение органам внутренних дел: «Поручить НКВД проверить специально деятельность “Интуриста”, связанную с показом наших заводов и фабрик» (15). То есть приезжающему в страну Л. Фейхтвангеру или, скажем, профессору Воланду, СССР представал не только в виде набора исторических достопримечательностей и вазочек с икрой, но и грамотно срежиссированной подборки впечатлений от новых заводов и фабрик: «Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами!», – скептично воспринимаемый сегодня конферанс Жоржа Бенгальского имел свою логику. И далеко не все туристы отличались воландовской проницательностью.

Все тот же В. Бережков, который работал гидом «Интуриста», описывает случай, когда (в едва оправившейся от голода 1933–1934 годов Украине) американскому фермеру демонстрируют якобы типичный процветающий колхоз. И уловка сработала: «На Билла увиденное тоже произвело впечатление. Прощаясь с заведующим животноводческой фермы, он взволнованно произнес:

– Никак не рассчитывал увидеть у вас такое! То, что мы читаем в наших газетах, вранье. Теперь я верю, что коллективный труд не хуже, а может быть, и лучше индивидуального. Нам у вас будет чему поучиться. Желаю вам успехов!

Потом, немного помолчав, спросил:

– Но скажите, ваша ферма – это не исключение? В других колхозах тоже так разумно ведутся дела? – Видимо, у Билла закралось подозрение, не дурачат ли его.

– Конечно, конечно, – заверил американца заведующий…» (16) Если так работали с рядовым фермером, то сколько же усилий прикладывалось, чтобы обольстить признанных западных писателей, которые, имея перед глазами ужас «великой депрессии», поразившей капиталистический мир, искренне хотели увидеть ростки нового общества. Им показывали достижения, им давали интервью вожди, им льстили. Вот фрагмент интервью И. Сталина 13 декабря 1931 года германскому писателю Э. Людвигу: «… если уж говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, или, вернее, к большинству какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам. С этими симпатиями не сравнить наших чувств к американцам» (17). Немецкие писатели в долгу не оставались: «Я пустился в путь в качестве “симпатизирующего”. Да, я симпатизировал с самого начала эксперименту, поставившему себе целью построить гигантское государство только на базисе разума, и ехал в Москву с желанием, чтобы этот эксперимент был удачным» (Л. Фейхтвангер, «Москва 1937») (18).