от стены к стене в бреду, прислонялся к ним каждые пять минут, а когда отталкивался, даже не замечал, как оставляет на бетоне борозды и трещины. Очень хотелось есть, настолько сильно, что его желудок словно пытался переварить сам себя. Не устояв, Франц стащил с дежурного стола открытое печенье, но тут же выплюнул. На вкус оно оказалось ничем не лучше грязи.

Покинул больницу Франц через окно, когда одна из медсестер все‐таки его заметила (наверное, по дорожке из крошек, которыми он плевался на ходу). Крики, шум и звон стекла. Даже пятый этаж его не остановил. Франц запомнил только осенний ветер, толкавший его в спину, будто подгонявший скорее добраться до дома, и гудки проезжавших мимо машин, которым он то и дело кидался наперерез, пересекая дорогу за дорогой.

– Франц?

Ханна встретила его с чугунным чайничком в руках. Видимо, подогревала воду. Ее кремовая ночная сорочка развевалась от впущенного Францем сквозняка, когда он открыл – нет, выломал, снова слишком сильно дернув ручку, – входную дверь. В квартире было тихо, все девочки и мама уже уснули, и только Ханна до сих пор не сняла поясок с заклепками для шитья: ко сну‐то переоделась, но вместо постели опять пошла к машинке. Францу хотелось сказать ей, что мама будет ругаться, если проснется и обнаружит, что та снова работает в ночи и что они обе заслужили отдых. Теперь Франц позаботится о них, он здесь. Он должен был сказать, как сильно скучал по всем и что больше не проведет ни дня в больнице, потому что чувствует себя здоровым. Но вместо этого…

– Хочу есть, – прошептал Франц.

Затем он сделал к Ханне неуклюжий, слишком широкий шаг, пошатнулся и упал ахнувшей сестре в объятия. Его лицо прижалось к изгибу ее шеи.

– Братец!

Младенцы, появившись на свет, инстинктивно чмокают губами, пытаясь утолить сосательный рефлекс. Вампиры же кусают.

Кровь густая, сладкая, как сироп, в считанные минуты затопила сухой и горящий рот. Францу сразу стало легче, десны перестали ныть, клыки нашли то, что искали все это время, и прорезались окончательно. Переход его был завершен, а чугунный чайник с грохотом упал и покатился. Кипяток ошпарил им обоим ноги, но никто из них не вскрикнул. Ханна уже даже не звала его, голос ее стих стремительно, почти мгновенно, потому что ел Франц неосторожно, действительно как неумелое дитя: не прокалывал, а грыз, будто кусок мяса, и случайно разорвал артерию. Из-за этого он, наверное, и не наелся: крови было много, да половина не попала, куда нужно, пролилась мимо и пропитала кремовую сорочку и его больничную рубаху. Ханна была такой приятно теплой, когда он только ее коснулся, но вдруг похолодела в его руках. Ослабли пальцы, которыми она цеплялась Францу за лицо и волосы, пытаясь оттянуть. Когда пить в Ханне стало уже нечего – а пить было не так уж много: вечно недоедавшая Ханна была крайне худосочной, он аккуратно опустил ее, обмякшую с открытыми стеклянными глазами, на пол.

И пошел по остальным комнатам квартиры.

Берти, спящая в кроватке в обнимку с мишкой, даже не проснулась. Ей было всего семь – в три раза младше Ханны… И в три раза меньше. Ее Франц и выпил за три минуты. Хелен, спавшую рядом – за семь. Фрэнсис, последовавшая за этим, проснулась от укуса, оказавшись чересчур чувствительной, и сопротивлялась долго, почти яростно. Брыкалась, визжала, плакала, хлестала Франца по лицу, пока он не сжал ее в объятиях слишком крепко и, не рассчитав силу, переломил в ней нечто важное, возможно, позвоночник. Однако было уже поздно – на шум явилась мама. Она единственная оставалась полностью спокойной, когда Франц укусил ее. Быть может, думала, что это сон, как думал Франц, будучи все это время в лихорадке. Когда он сжимал тело матери обеими руками, как уже мертвая Берти сжимала плюшевого мишку, и сидел с ней на полу, мама вдруг потянулась рукой к его лицу. Но не ударила, не впилась ногтями, не ущипнула, а погладила нежно-нежно, прежде чем эта рука упала вниз. Франц услышал ее последний шепот:

– Ты наконец‐то выздоровел, сынок. Неужели ты здоров?..

Франц пришел в себя только спустя час, когда, рыская по дому, будто ища еще кого‐то, споткнулся об одно из тел. Еще час спустя он плакал в окружении четырех своих сестер и мамы, сгребя их всех в охапку, как игрушки, которые сам же и сломал. А на следующий день, узнав от случайно встреченного на улице вампира, кем он стал, Франц впервые всадил себе кол в сердце и почему‐то выжил.

– Новообращенные вампиры забывают свое превращение, чтобы только старшие знали, как можно обратить других, – вздохнула Кармилла, дослушав его рассказ, который, однако, ей наверняка стоило больших усилий разобрать, потому что Франц рыдал в процессе до икоты и кричал, кричал, будто пытался докричаться до себя из прошлого. – Они также бредят первые сутки. И вправду могут случайно накинуться на человека, но обычно съедают не больше двух. Ты же съел пятерых… Возможно, все дело в лейкозе: новообращенные не так уж голодны, поскольку в них еще течет человеческая кровь, но твоя кровь изначально была отравлена. Это объясняет, почему ты был так голоден, но, эй, Франц… То был не ты, слышишь? Великие трагедии – предвестники великого блага, – прошептала она и, сидя на полу, придвинулась к нему поближе, схватила его за подбородок ласково, но жестко. Между оранжевыми и алыми глазами протянулась нить, как тогда между жизнью и смертью много лет назад. – Теперь ты благословлен, мой милый мальчик.

– Благословлен?! – снова зашелся Франц животным криком и мотнул головой, стряхивая со своего безобразно изувеченного и заплаканного лица ее белую ладошку. – Ты вообще слушала меня?! Я убил всю свою семью! Всех сестер и маму! Я сделал это, потому что рядом со мной не было никого, кто мог бы меня остановить. Какое это благословление?!

Кармилла грустно улыбнулась. Они впервые оказались друг к другу настолько близко с тех пор, как она подарила Францу его первый в жизни поцелуй и укус в больничной палате. Жасминовые духи вдруг стали ему тошнотворны. Он ненавидел ее всего лишь чуть-чуть меньше, чем себя и это свое проклятое неумирающее тело, поэтому даже когда Кармилла вновь подцепила лицо Франца ногтем и повернула к себе, он зажмурился, отказываясь смотреть ей в глаза.

– У штирийских вампиров, из которых я родом, есть одна легенда, – мягко начала она, и ее усмиряющий, материнский тон, каким она вдруг заговорила, разозлил Франца лишь сильнее. Он с трудом смолчал. – Согласно ей, первым вампиром была женщина. Лилит, жена Адама, непокорная, в