возвышающегося у реки и одергивающего насквозь мокрые рукава и лацканы плаща. Чуть поодаль, запрокинутая на бок, стояла пустая инвалидная коляска.

– Где Лора? – спросил Франц. Голос в тот момент ему не принадлежал – говорил и не он вовсе, а то дикое, злое, животное, что показывало клыки и таилось в каждом жителе Самайнтауна.

Ламмас, однако, посмотрел на него скучающе, ничуть не впечатленный. Поблизости не было ни его подручных, ни Титы. Вообще никого-никого не было. Только он, стол для шахмат, заваленный какими‐то кульками, и река, на которую Ламмас вдруг метнул подозрительно веселый взгляд.

– Где‐то там. – Он махнул мокрым рукавом. – Решила вспомнить прошлое. Купается.

Немая река – тихая река, даже когда в ней кто‐то тонет. Ни пены, ни шипения, ни ряби – только гладь, подернутая шафраново-красной пеленой от листьев, находящих свой последний приют в ее воде. Францу померещилось, что где‐то там, под их покровом, бултыхается бледная рука и крылья из блестящего полиэстера. Обычно страх обездвиживал его, но только не такой. Этот страх схватил Франца за грудки и поволок скорее к реке. Он побежал туда наперегонки с подувшим промозглым ветром, несущим трагедию и дождь.

– Кстати, – вдруг окликнул его Ламмас, и Франц, уже на кромке, мельком оглянулся. В велюровой перчатке, с которой еще капала вода, свет отражал серебряный кинжал с круглым навершием, в котором темно-серая жемчужина походила на зрачок. – Этот нож способен тебя убить. Навсегда. А умереть, я слышал – твоя сокровенная мечта… Хочешь забрать его?

– Хочу, – ответил Франц. – Но не сегодня.

И бросился за Лорой в воду.

* * *

Титания вынырнула из ночи в ночь.

Когда глаза ее открылись, та над Самайнтауном уже как раз сомкнулась. Поначалу было почти не отличить, где заканчивается небо и начинается земля: в лесу мрак всегда казался гуще, будто именно отсюда брал свое начало. Любой бы поверил, что очнулся в наглухо заколоченном гробу, оббитом черным бархатом. Лишь сияющая россыпь, как пыль от стеклянной крошки, выдавала в его крыше звездный небосвод. Титания инстинктивно протянула руку, будто хотела зачерпнуть звезды в пригоршню, и увидела свои изрезанные пальцы. Кровь с них все еще текла, капала прямо на ее лицо. Ни одной уцелевшей подушечки на правой руке, зато сразу три невредимые на левой. Оказалось, Ламмас срезал только семь из них, но Титания запомнила настолько мучительную боль, что ничуть бы не удивилась, обнаружив, что Ламмас на самом деле отрезал ей руки сразу по плечо. Для нее, изнеженной цветами и мужским вниманием, даже это было слишком. Она не выдержала, отправилась в забытье прямо под сенью того вяза, где над ее природой столь жестоко надругались и где изогнутые, выступающие над землей корни нянчили ее, пока она не пришла в себя. Теперь деревья над ней гудели и склонялись, будто жаждая проверить, стало ли ей получше. Примятые маки жалостливо гладили Титанию по волосам, и лишь когда ее глаза привыкли к темноте, а рассудок собрался по частям, она наконец‐то заметила среди них еще и мужскую руку.

– Прости меня.

Титания резко села. Противно чавкнула мокрая земля, впитавшая кровь, как жертву. Теперь лей-линии, протянувшиеся в ней, горели, освещая блуждающие лесные тропы вдалеке. Самайн пришел, и они уже порезали весь мир, как праздничный торт, на части. Чем дольше Титания смотрела на них, тем больше видела: каждая нить переплеталась с другой и вела к дверям самым таинственным и дивным. И к ее двери тоже. Собственное тело отзывалось на тот тягучий, первозданный свет, что просачивался из ее щелей – так растения отзываются на свет солнечный. Глаза Титании лучились, будто два серых огонька. Как лей-линии, как их часть, Титания сияла изнутри.

– Тита…

Очарованная силой, которую хотелось пить и смаковать, как парное молоко, она даже не сразу обратила внимание на Херна. Тот восседал на земле рядом, нечаянно придавив коленом подол ее юбки. Он демонстративно оттолкнул от себя колчан со стрелами и лук с резьбой по всему древку, когда Титания ощерилась и отползла назад, с треском разрывая ткань.

– Стой, стой! Прошу тебя. Там опасно!

– Пусти меня!

– Я не могу, Ламмас запретил. Это к лучшему, тебе лучше остаться здесь, ты слышишь? Нет, нет!

Она попыталась вскочить, побежать, – небо, уже темное, кричало, как сильно Титания опаздывает, какая страшная беда вот-вот обрушится на головы ее друзей, – но Херн схватил ее за локоть. Так птицу ловят за крыло и возвращают в клетку. Титанию тоже вернули назад, усадили обратно под вяз, толкнув с такой силой, что она ударилась спиной о дерево. Херн прижал ее к стволу, навалился сверху, обхватив двумя руками – одной за плечи, другой повыше талии, так, что она оказалась совсем недвижна. Все, что оставалось Тите – это вонзиться зубами ему в горло и драться не на жизнь, а на смерть. Она была в шаге от того, чтобы так и поступить.

Как он посмел удерживать ее после того, что сделал?! Прикрывать заботой свою трусость, эгоистическое желание освободить себя, пленив ее? Все в ней выло, встало на дыбы, но Титания вовремя заметила: руки Херна, крепкие, сжимали не как новые оковы, а как объятия, и смотрел он на нее под стать – как любовник, что умолял поутру не покидать его постель. Оттого Титания застыла, растерявшись. Нет, ее прощение было не так просто заслужить, но возможно, есть исход получше битвы… В конце концов, она Королева, а не воин.

– Я виновен, – сказал Херн, и в лесной тьме, подсвеченной лей-линиями и кричащей голосами сов, его лицо выглядело изможденным, будто вмиг состарилось на количество прожитых им веков. – Виновен, как в тот день, когда возглавил войско мертвецов. Прости меня. Я до сих пор не понимаю, как мог позволить сотворить с тобой такое. Ты – воплощение красоты охоты, той дикой стороны всего бытия, от которой я всегда бежал. В твоих глазах сама луна – Дубовая, Воронья, Заячья; все луны, что были, есть и будут даже после нас. В тебе будто лес обрел плоть и кости; будто ночь надела женское лицо. Ты так прекрасна, когда ешь и убиваешь. Ты так нежна, когда составляешь свои букеты. Ты так свирепа, когда защищаешь близких. Ты так драгоценна, когда смотришь на меня. Прошу, смотри еще, сейчас.

Херн обхватил ее голову руками и привлек к своей. Если Титания светилась изнутри, то Херн не иначе как горел. Будто в лихорадке, щеки разрумянились, взгляд искрился и блестел, а на висках под рыжими кудрями собирался пот. Титания больше не чувствовала мороз – она чувствовала лишь жар, собравшийся на кончиках ее изуродованных пальцев, от которого воздух в лесу трещал. Тита