отличие от Евы, а потому изгнанная и проклятая Господом. Она породила нас как своих детей, и, говорят, по сей день жива, потому что на заре временем, когда ангелы снизошли с неба для истребления нашего рода, Лилит испила досуха десять своих дочерей и стала неуязвимой даже к ангельскому гневу…

– Я знаю эту дурацкую легенду! – огрызнулся Франц. – Вампиры в «Жажде» пару раз ее травили. Глупая сказка, придуманная религиозными фанатиками, которые даже среди нечисти есть. Зачем ты рассказываешь это мне? Я что, похож на жену Адама?!

– Дослушай. – Она приложила длинный палец к его губам, нахмурив брови и придав лицу сердитое, почти обиженное выражение. – За свою жизнь я встречала нескольких вампиров, которые настолько впечатлились этой легендой, что пытались воспроизвести ее в реальности. Кто‐то был уверен, что загадка сокрыта в числе десять, и постоянно приносил в жертву по десять человек: то женщин, то мужчин, то даже младенцев… А один мой знакомый понял притчу буквально и выпил собственных новообращенных, за что, надо сказать, поплатился ранней энтропией, ибо каннибализм для вампиров хуже, чем пить самих себя. Словом, много кто хотел повторить судьбу Лилит и тоже стать неуязвимым… Но никому не приходила мысль, что просто кого‐то убить ради этого мало. Что, если дело не в числе и не в самом факте жертвоприношения? И даже не в том, кого именно Лилит испила. Что, если все дело в любви?

Холодные руки обхватили лицо Франца и привлекли к себе. Кармилла почти соприкоснулась с ним носами, в ее алых глазах плескалась кровь и отражалось его измученное и несчастное лицо, что становилось все несчастнее с каждым ее словом, на которое он принялся яростно трясти головой:

– Послушай, Франц, послушай! Дочери любили Лилит настолько, что хотели, чтобы она выжила любой ценой, чтобы она была вечной, не просто бессмертной. А Лилит, несомненно, любила их, ибо мать не может не любить свое дитя. Вот почему убить ради нее нужно своих истинно любимых, тех, кто любит тебя, несмотря ни на что. На практике это практически невозможно, ведь если ты убиваешь любимых осознанно, ради силы и неуязвимости, это делает твою любовь фальшивой, верно? Но когда ты в лихорадке и в тебе нет злого умысла… И когда твоя семья столько лет боялась потерять тебя… Чистую любовь ничто не оскверняет. Это превращается в обмен. Это…

– Заткнись! – не выдержал Франц.

– Благословение, – договорила Кармилла, сжав его лицо настолько крепко, что Франц больше не мог сопротивляться: ни ей, ни ее словам, ни правде. – Они отдали пять своих жизней ради одной твоей, а ты хочешь просто взять и избавиться от этого? Твоя жизнь – прекрасный дар. Люби ее. Ты просто обязан.

– Ты издеваешься?! – воскликнул Франц. – Да я ненавижу жизнь!

– Люби ее, – настойчиво повторила Кармилла. Она вдруг потянулась к своей шее и, отстегнув лазурный медальон с женским профилем на камее, застегнула его у Франца на шее, как бы он ни извивался и ни мешал ей это сделать. – Так же, как тебя любили. Абсолют вечности – это и есть настоящая любовь.

Франц снова заплакал. Больше сделать он ничего и не мог. Слова Кармиллы вонзались в него, точно Голем снова вбивал свои гвозди, но на этот раз они попадали во все его болевые точки. Та пытка была ничем по сравнению с этой. Истинная агония не тела, но души, содрогаясь в которой Франц даже не заметил, как Кармилла встала, положила возле двери какой‐то камешек и молча ушла. Может быть, опять забыла, кто он вообще такой и что она тут делает. А может, решила, что хватит с него насмешек, хоть и смеялась то сама судьба, а не она. Франц чувствовал себя даже хуже, чем в тот день, когда убил свою семью. Будто бы он сделал это еще раз. Или, оказывается, делал много-много раз на протяжении всех тех лет, что пытался избавиться от абсолютного бессмертия. Ведь если Кармилла не врет, если он и вправду случайно, по какой‐то необъяснимой вселенской иронии, стал живым воплощением легенды и его семья любила его настолько, что благословила напоследок жить за них, даже когда умирала от его зубов, то он… Он все это время ненавидел их любовь к нему? Ненавидел их самих?

«Они меня любили, – сказал он себе и повторил это несколько раз, чтобы поверить. – Они любят меня до сих пор».

И каждый раз не дают ему умереть.

Вот что все это время не позволяло Францу перейти границу между смертью и жизнью обратно. Вот, что каждый раз толкало его назад, будто…

Дар. Все это время это был дар, а не проклятие.

Однако принять это сразу, конечно, было непросто. Франц все еще ненавидел и его, и себя, но к тому моменту, как снова скрипнула решетка, он, по крайней мере, уже успокоился и сидел на стуле смирно. Кровавые слезы высохли, дыхание выровнялось, а мысли разгладились, образовав кристально-чистый и ровный поток, точно течение Немой реки. Он вымыл из головы Франца всю грязь и сор, и он наконец‐то смог всплыть на поверхность.

Не иметь возможности умереть – для самоубийцы это, несомненно, плохо…

Но для человека, который хочет спасти город и друзей, это ведь самая отпадная вещь на свете!

– Так-так, я снова здесь, – объявил Голем, перешагивая порог камеры с ручной пилой в руках, явно видавшей времена получше: несколько ее зубцов отломились и уже покоричневели. – Смотри, что я нашел! Продолжим нашу игру в молчанку, а? Уверен, если отрезать тебе сначала уши, а потом снять скальп, ты точно закричишь.

Франц не ответил, решив не расстраивать этого неудачника тем фактом, что Джек уже однажды четвертовал его, так что даже такой опыт не будет для Франца новым. Пока Голем примерялся к нему с пилой, Франц опять заерзал…

А затем поднялся со стула, полностью свободный.

– Что? – растерялся Голем, опустив пилу. – Как ты…

Не ломаются цепи, подумал Франц, значит, надо сломать руки!

А они уже превратились у него в желе. Он падал на них столько раз, сколько мог, специально вертелся и крутился, стараясь, чтобы стул каждый раз приземлялся на спинку и обрушивал весь его вес на бедные запястья. Первые разы они хрустели, точно чипсы, пока все крупные кости не разломились во всех широких и нужных ему местах. Тогда Франц начал ломать косточки потоньше, уже самостоятельно. Точнее, крошить их. С помощью большого пальца он давил на соседние, а затем перешел на суставы и несколько сухожилий – их тоже пришлось разорвать, дабы ладони стали мягкими и превратились в месиво, почти жидкое, а главное, податливое. Вскоре в руках Франца были уже не кости,