– Испания, воспрянь!

Он выкрикивает это хрипло – сказываются десять дней подобных выкриков – и с пистолетом в руке пускается бегом. На пять метров опережая своих людей, как велит неписаный устав Легиона.

И тут внезапно вспоминает следующую строчку: «…Сыны твои с радостью жизнь отдадут».

Хулиан Панисо поплотней прилаживает бинт на сорванном ногте, просовывает голову в щель между мешков с землей, смотрит и оценивает увиденное забористой бранью, помянув Пречистую Деву.

Новобранцы – Рафаэль и еще десяток парней, – стоящие рядом, глядят на него в ожидании того, что подрывник дать им не может, – воодушевления и уверенности. Слишком много товарищей погибло у них на глазах, и потому так напряжены их полудетские, грязные и утомленные лица, и такое смятение застыло в широко открытых глазах, устремленных на Панисо, – так во время шторма, когда валятся мачты и рвутся паруса, смотрят на своего капитана неопытные матросы. Но он-то не капитан, он неизменно отказывался даже от капральской нашивки. Он не умеет командовать людьми вообще, а уж мальчишками лет по 16–18 – и подавно. А умеет он только драться.

– Ну вот что, ребятишки мои, – выдавливает он из себя. – Они сейчас в штыки бросятся. Надо будет их остановить любой ценой. Досюда им дойти никак нельзя.

– А если отступим? – отваживается спросить кто-то.

– Тогда еще хуже будет, глупышка… Перестреляют нас в спину, как кроликов.

Лязгает взводимый автомат. Полтора магазина – пятьдесят четыре патрона. И ни одной гранаты. Кончатся – придется плясать хоту прикладом и штыком. Скрывая досаду, тая уныние, он заставляет себя улыбнуться. Как же не хватает сейчас кума – Пако Ольмоса, как жаль, что нельзя сказать ему, чтоб заткнулся.

Панисо показывает на мешки с землей:

– Вот здесь засядем и будем бить из всего, что в наличии. Рот не разевай, мушкой не моргай. Один выстрел – один фашист.

Подавая пример, он привстает так, чтобы опереть ствол и прицелиться в фигурки, которые стремительно движутся вперед и сейчас уже шагах в пятидесяти. Переводит огонь на одиночный, нажимает на спуск и начинает стрелять – медленно, методично, тщательно выцеливая тех, кто оказался ближе. Слева и справа раздаются выстрелы новобранцев, последовавших его примеру. Только двое по-прежнему лежат, скорчившись, за бруствером, а один удирает. Панисо перебарывает искушение догнать его пулей. Он понимает – не время. Это может подорвать боевой дух остальных.

Атаку прикрывают три танка. Повезло, думает подрывник, это германские машины, судя по темной окраске, они вооружены только пулеметами. Будь у них башенные орудия, как на русских, от Аринеры бы и следа не осталось. Но и эти остановились поодаль, предоставляя пехоте – кажется, это легионеры – сделать всю работу. Но это будет не так-то просто. К ружейной трескотне с брустверов и из окон Аринеры присоединяется отчетливый стук русского пулемета слева, который веером точных очередей заставляет франкистов держаться на почтительном расстоянии, замедлить продвижение, то и дело останавливаться и искать убежища за камнями и пригорками.

Впрочем, они отвечают огнем. Мины больше не падают, как было еще недавно, однако танковые пулеметы обстоятельно и обильно поливают республиканские укрепления. Падают бойцы, кончаются боеприпасы, время от времени слышны отчаянные крики, требующие патронов, которые никто не подносит. Или я ничего не смыслю в военном деле, думает Панисо, или у меня за спиной вся эта орава побросает оружие и рванет что есть мочи к реке.

– Все правильно делаете! – кричат он своим мальчишкам. – Продолжайте в том же духе! Не церемоньтесь с ними! Пожестче! Представьте, что на вас смотрят ваши невесты!

Никакие невесты – смотрят они, не смотрят – тут не помогут, и бывший шахтер это знает. Однако бежать ему не хочется, лень ему бежать. Как говорят в его краю – решетом воду носить. И чем это место хуже любого другого, чтобы встретить конец? Ему жалко – что правда, то правда – этих щенков вокруг, которые умирают или вот-вот умрут, еще толком не начав жить. Но что поделаешь – такова жизнь, на то и война, чтобы на ней убивать. Так уж устроен этот паскудный мир, что сражается ради того, чтобы стать другим, новым, который непременно должен прийти ему на смену. Кому может понравиться прежний?

Пулеметная очередь хлещет по брустверу. Один из новобранцев, выпустив винтовку, вскидывает руки к лицу и без единого звука опускается – так медленно, что кажется, будто он решил присесть. Второй, с раздробленным плечом, ворочается на дне траншеи, зовет мать. Мама-мама, стонет он, мамочка…

– Бей их, дети мои! Бей эту сволочь!

– Мы не дети твои, дедуля, а внуки.

Это Рафаэль, оказавшийся совсем рядом, локоть к локтю, толкает ладонью рукоятку затвора, вгоняя в ствол один патрон за другим и стреляя туда же, куда и Панисо. Он сменил свое древнее ружье на маузер, подобранный у кого-то из убитых, и орудует им умело и действенно. Скосив на него глаз, подрывник видит в профиль его лицо, покрытое пороховой гарью, сдвинутую на одну бровь пилотку, нагловатую ухмылку, постоянно играющую на губах. Панисо открывает было рот, чтоб отпустить какую-нибудь шуточку, но в этот миг видит, как чуть левее пулеметная очередь ударяет в бруствер, за которым стоит «максим», и скашивает обоих номеров, оказавшихся на виду: они вставляли новую ленту и наливали воду под кожух. Один, дергаясь как марионетка на ярмарке, падает вниз, тело второго наваливается на пулемет.

Панисо не ждал такого. На этом участке «максим» – единственное серьезное препятствие для франкистов. И потому подрывник закидывает за спину автомат и хлопает по плечу Рафаэля:

– С пулеметом умеешь управляться?

– Нет.

– Тогда, считай, тебе повезло сегодня. Идем, научу.

Панисо, пригнувшись, бежит, вскакивает на бруствер и сбрасывает в сторону мертвого пулеметчика. Латунный рифленый кожух ствола раскален и покрыт кровью – Панисо чистит его рукавом, вынимает пробку наливного отверстия.

– Это «максим», понял? Потрясающая русская машинка. В каждой ленте – двести пятьдесят патронов. Скорострельность у этой зверюги – шестьсот выстрелов в минуту.

Панисо устраивается за стальным щитом:

– Ленту подай. Вот сюда – видишь? – ее вставляют. И вот так, справа налево, продергивают. Держи повыше, расправь, чтоб не скрутилась. И голову, голову пригни пониже, балда!

Когда конец ленты высовывается слева, Панисо сильным рывком толкает затвор вперед и дважды повторяет эту операцию.

– Понял? Теперь один патрон – в патроннике, а другой – на входе в выводной канал. Теперь можно вести непрерывный огонь.

Склонившись над затвором, он ухватывает двойную рукоять, упирает большой палец левой руки – правая обмотана бинтом – в спусковой рычаг и через окошечко щита всматривается в прицел. Метров тридцать, прикидывает он.

– Планку вот эту сдвинь на ноль. Рот открой пошире, не то перепонки лопнут.