Рафаэль делает, что сказано, пригибаясь, потому что танк только что дал новую очередь, прошедшую над мешками с землей и с треском ударившую в стену, с которой посыпалась кирпичная крошка. От шальной пули вибрирует щит и зловеще позванивает, сотрясая весь пулемет. Через две секунды Панисо, сморщившись от напряжения, ощерившись так, что становятся видны стиснутые зубы, прицельно бьет короткими точными очередями, оглашая воздух их грохочущей чередой. А на той стороне – там, куда он стреляет, – решительно двигавшиеся вперед фигурки вдруг замедляют ход, останавливаются, пытаются укрыться от фонтанчиков пыли, встающих там и тут.

– Ленту! Ленту приготовьте!

Обернувшись к Рафаэлю, Панисо – руки его ходят ходуном вместе с содрогающимся пулеметом – удрученно понимает: новобранцы, которые прятались за мешками с землей, начинают отступать, потому что, как и он, услышали шакалье завывание мавров, накатывающих с правого фланга. Это меняет дело – и сильно меняет: подрывник, у которого от ощущения совсем уже близкой опасности холодеет внизу живота, с трудом перебарывает панику. Но сейчас потерять голову – все равно что жизнь потерять, а жизнь ему еще нужна, чтобы фашистов бить. И он трясет Рафаэля за плечо:

– Тащи сюда кого-нибудь из своих, пока не все разбежались! Живо! Понесем эту дуру.

Парнишка спешит выполнить приказ, а Панисо тем временем снимает стальной щиток. Потом отсоединяет лафет на колесах. Теперь пулемет весит не семьдесят килограммов, а вдвое меньше, и его можно переносить с места на место. Еще имеются два непочатых цинка с патронами и один начатый. Из него Панисо вытягивает ленты и обматывает их вокруг пояса. В эту минуту подбегает Рафаэль в сопровождении еще одного паренька – взмыленного, с испуганными глазами и в такой большой каске, что она прыгает у него на голове.

– Ты бери станок, на спину его, на спину взваливай! А ты – ящики. Тронулись, ребятишки.

Пригнувшись, они дожидаются следующей пулеметной очереди, и под прикрытием поднятой ею пыли Панисо вскидывает на плечо тяжелый пулемет, спрыгивает с бруствера и через пролом в ограде пролезает в заваленное обломками патио, где толпятся убежавшие из траншей и раненые, приползшие сюда и тщетно взывающие о помощи, – никто им не поможет. Панисо торопливо пересекает двор, задыхаясь от тяжести своей клади, которая вместе с почти пятикилограммовым автоматом становится совсем неподъемной. Он оборачивается и, убедившись, что оба новобранца следуют за ним, по грунтовой дороге направляется к реке. Солнце уже почти в зените, немилосердно пронзает отвесными лучами, и пот ручьями течет по всему телу подрывника, словно на него сверху выжали губку.

Продираясь сквозь заросли тростника, скрывающие его от франкистов, майор Гамбо Лагуна всматривается в противоположный берег.

Это спасение для хорошего пловца, способного справиться с течением или умело поддаться ему так, чтобы оно вынесло его на берег. Но майор – пловец неважный, и к тому же с ним еще пятеро, причем один ранен. Четверо – это все, что осталось от взвода, прошлой ночью вместе с ним прорвавшегося из окружения в бутылочном горлышке. А пятого – капитана Серигота – командир несуществующего больше батальона Островского обнаружил на рассвете: с одной пулей в бедре и с другой – в икре, тот прятался в этих самых зарослях, по которым они сейчас пытаются выбраться к переправе. К спасительному месту, до которого, по расчетам Гамбо, метров 700–800.

Это, разумеется, в том случае, если переправа действует, а не разнесена в очередной раз франкистской авиацией.

Шесть человек измучены и изъедены москитами. Обмундирование порвано, вымазано илом и грязью. Жажду они сумели утолить речной водой, но со вчерашнего дня ничего не ели. Гамбо сохранил свой пистолет, у двоих на плече – винтовки «манлихер». Остальные лишились оружия, пока бежали и тащили на себе Симона Серигота, который сам идти не мог и вообще был почти без сознания.

– Ждите здесь. И – тихо.

Гамбо делает несколько шагов вперед, чтобы осмотреться. Между высоких стеблей и зеленых листьев виднеется лишь кусок плавного откоса, поросшего редким сосняком: нет и следа франкистов, от которых они два долгих часа таились в зарослях, боясь шевельнуться и затыкая рот Сериготу, чтобы не выдал своими стонами, и ждали, когда люди в красных беретах, патрулировавшие берег, наконец уйдут. Гамбо успел рассмотреть их во всех подробностях, потому что солдаты уселись покурить и пустили вкруговую бурдюк с вином: все молодые и говорили между собой по-каталански или на валенсианском диалекте. Еще Гамбо понял, что, судя по тому, откуда фашисты пришли и куда потом ушли, они из подразделения, взявшего кладбище, а потом Рамблу, а если сидят так спокойно, боевые действия сместились к центру, то есть идут сейчас на окраинах городка вокруг Аринеры: с той стороны слышатся отдаленная стрельба и взрывы.

– Чисто. Можем идти.

Вопрос в том, размышляет Гамбо, покуда они, раздвигая тростник, шагают дальше, вопрос в том, успеют ли такие, как они, – отставшие от своих частей республиканцы – добраться до нужной точки раньше фашистов. И значит, будет ли этот последний клочок берега спасением или гибельной мышеловкой.

– Далеко еще, товарищ майор? – шепчет один из его солдат.

– Мы уже рядом с переправой… Если, конечно, она еще цела.

– Хорошо бы… А то я плавать не умею.

Слышится протяжный хрипловатый стон, и Гамбо оборачивается к Сериготу. Симон – его друг, но сделать для него Гамбо может не больше, чем для других, – не бросить его, отступая. Заместитель командира батальона, которого больше нет, в плачевном состоянии – он мечется в жару, бредит, произнося бессвязные слова, а из-под жгута, стягивающего ему левое бедро и прикрытого клочьями его же собственной рубашки, выглядывает осколок раздробленной кости. Вторая рана забинтована небрежно и сочится кровью при каждом движении Серигота, причиняя ему мучительную боль.

– Так надо понимать, что нас разбили? – спрашивает тот же боец.

Гамбо улыбается, хотя ему сейчас не до улыбок. Взглянув искоса, кривит губы в знак покорности судьбе. Он хорошо знает этого солдата, с ног до головы покрытого засохшим илом: его зовут Сиприано Халон. Низкорослый и худосочный, тот до войны был садовником в богатом доме, не расстается с майором со дня создания Пятого полка и похлебал горяченького на всем пути от Мадрида до Эбро. С ним можно говорить напрямик.

– Мы совершаем планомерный отход, Халон. Маневр.

Звучит скрипучий смех.

– Голову мне не морочь, товарищ майор… Это теперь называется маневром?

– Спокон века так называлось.

Халон, хмуря брови, вытирает грязный пот со лба:

– Слушай-ка, товарищ майор…

– Ну.

– Почему товарищ Сталин не прислал нам то, что обещал?

– Что именно?

– Ну не знаю… Танки, самолеты… Все, в чем у нас нехватка такая.

– Он что – тебе лично обещал?

– Пассионария говорила тогда, на митинге в Теруэле, не помнишь, что ли? Сталину, мол, война в Испании обойдется недорого, и это притом, что весь мир вовлечен в эту игру. Так тетя Долорес сказала. И потому мы ни в чем нуждаться не будем. Сказала ведь она так? Сказала или не сказала?