Нура ни разу не видела родителей целующимися. Их словно разделяла невидимая стена. Однажды девочка через приоткрытую дверь наблюдала, как они вместе пили кофе у фонтана. Ни мать, ни отец не замечали дочь и оба находились в прекрасном настроении: шутили, вспоминая свою свадьбу, и обсуждали родственников. Стояла жара, и на матери была только легкая ночная сорочка. Внезапно отец встал, подошел к жене и хотел погладить ее оголившееся плечо. Но та отшатнулась, стоило ему только прикоснуться к ней.

— Оставь, тебе же скоро в мечеть! — возмущенно прошептала она и пересела на другой стул.

Кроме этого холода в отношениях между родителями, красной нитью через детские воспоминания Нуры проходили книги.

— Книги, везде эти вонючие книги, — ворчала мать.

Книги не воняли, но они действительно лежали повсюду. Ими были доверху заполнены обе комнаты первого этажа и мансарда, где они громоздились кучами и штабелями на полках и даже на полу. Стул возле письменного стола оставался единственным свободным местом. Там Нура сидела допоздна и читала.

Родительская спальня и кухня также считались свободными от книг территориями. Таково было желание матери, которому отец скрепя сердце подчинился. В конце концов, дом принадлежал ей, даже после свадьбы.

— Все имущество твоего отца — три десятка вшей да три тысячи этих пропахших плесенью томов, — усмехалась мать.

Она не преувеличивала. Как ученый суфий, Рами Араби невысоко ценил мирские блага и всем земным удовольствиям предпочитал умную литературу.

В отличие от его первой жены, Сахар, мать Нуры, не умела читать. Она была на семнадцать лет моложе мужа и вышла за него тоже в семнадцать. От первого брака Рами Араби имел троих сыновей, теперь уже ровесников Сахар. Все они давно обзавелись своими семьями и редко навещали отца, потому что Сахар не любила ни их, ни их покойницу-мать. Она презирала пасынков за то, что те не только так и остались нищими, как и их отец, но и, в отличие от него, так и не набрались мудрости. Отца Нуры это сильно печалило. Он любил дочь и говорил, что хотел бы иметь такого умного сына, как она.

— Будь ты мужчиной, — повторял Рами Араби, — из тебя получился бы замечательный проповедник.

Отец не отличался ни внушительным видом, ни голосом, что у арабов считается очень важным. Хотя сыновья продолжали разочаровывать его, о своей первой жене он отзывался только хорошо, и это особенно злило мать.

— Не имею ничего против того, чтобы курить фимиам покойникам, — говорила она. — Однако здесь уж очень попахивает тлением.

Несмотря на все это, мать Нуры оставалась верной и послушной женой. Она готовила и стирала мужу, гладила его одежду, сочувствовала и утешала в неудачах, хотя и не любила его ни секунды.

Дом принадлежал матери, но последнее слово всегда оставалось за отцом. Следуя обычаю, Сахар предпочла бы носить чадру, чего, однако, не делала, повинуясь желанию мужа.

— Бог наградил тебя красотой, чтобы доставлять людям радость, — повторял он и до, и после брака.

Однажды незнакомая женщина, восхитившись лицом Нуры, намекнула отцу, что такую прелесть выставлять напоказ рискованно, зачем лишний раз вводить людей в искушение? Но тот только рассмеялся в ответ:

— Если бы все было так, как вы говорите, мужчинам тоже полагалось бы носить чадру. Ведь их красота соблазняет женщин не меньше, или я ошибаюсь?

И тогда женщина вскочила, будто ужаленная, и спешно покинула дом, потому что поняла отцовский намек: все, кроме ее мужа, знали, что она крутит любовь с красавчиком-соседом. Матери Нуры поведение мужа показалось тогда непозволительно бесцеремонным, и она еще два дня не находила себе места. Она вообще постоянно пребывала в каком-то напряжении. После стирки всегда старалась вешать нижнее белье на средних веревках, чтобы загородить его от любопытных взглядов соседей. Она стыдилась его, будто белье было сделано не из хлопка, а из ее собственной кожи.

Соседка Бадия тоже не носила чадру. Ее муж хотел даже, чтобы она сама принимала гостей. Дом этого богатого торговца тканями часто навещали и европейцы, и китайцы. Но Бадия сторонилась их, потому что полагала, что общение с неверными может ее осквернить.

В противоположность Бадии, не особенно трепетавшей перед своим супругом, Сахар боялась и уважала шейха Рами, как и мужчин вообще. Вероятно, не последнюю роль здесь сыграла трепка, которую когда-то в детстве задал ей отец. Тогда Сахар при гостях, без всякой злобы, назвала его петухом в курятнике и посмеялась над ним. Дождавшись, пока все разойдутся, Махаини велел прислуге принести палку и крепко держать дочь. Пока он бил, Сахар должна была повторять: «Муж — голова жене». Она захлебывалась от слез, но отец оставался глух к ним так же, как и к мольбам прислуги.

Муж тоже мог вспылить. Он никогда не бил ее, но его язык бывал острее ножа из дамасской стали. У Сахар сердце замирало, лишь только губы его начинали дрожать, а лицо бледнело.

Сахар очень хотела сына, но после Нуры все ее дети умирали либо до, либо вскоре после рождения.

Позже Нура вспоминала, как ходила с матерью на старое кладбище у ворот Баб-аль-Сагир. Кроме простых могил, там были увенчанные куполами гробницы основателей ислама, родственников и сподвижников пророка. Мать всегда навещала могилу его жены Ум Хабибы и правнучки Сакины. Возле них постоянно толпились одетые в черное женщины, в основном паломницы-шиитки из Ирана. Они старательно обтирали памятники платками и лентами, чтобы увезти домой предметы, касавшиеся святыни. И хотя мать Нуры причисляла себя к суннитскому большинству, а шиитов сторонилась больше, чем иудеев и христиан, она вместе с ними молилась о сыне. Сахар гладила надгробие, а потом прикладывала руку к животу. Принести с собой платок она так и не решилась, потому что знала об отношении своего мужа к подобным суевериям и боялась, что разгневанные покойницы накажут ее выкидышем.

Вообще Нура чаще помнила мать на кладбищах, чем в окружении живых людей. В определенные дни священных месяцев Раджаб, Шабан и Рамадан в Дамаске устраивались праздничные шествия. Сахар была их неизменной участницей и вместе с сотнями верующих поднималась на гору Квассиун, чтобы возложить веточки мирта на могилы великих мудрецов и подвижников ислама. Нура не любила эти рейды, которые начинались ранним утром и заканчивались только с полуденной молитвой муэдзина. Но она должна была сопровождать мать, в то время как отец всегда отлынивал, считая подобные ритуалы суеверием.

Каждый раз, когда процессия достигала наконец ворот мечети у подножия горы Квассиун, сотни, если не тысячи верующих принимались выкрикивать свои пожелания Всевышнему. Далее все происходило в ускоренном темпе: посещение кладбища, возложение цветов и миртовых веточек и молитвы. Потому что и ангелы, и пророк выслушивают просьбы людей только до обеда, говорила мать. И действительно, стоило муэдзину подать сигнал, как все разом замолкали. Когда-то ворота той мечети украшало множество бронзовых колотушек и металлических колец, которыми верующие, согласно обычаю, стучали во время молитвы. Однако, не выдержав шума, тамошний шейх в конце концов велел их убрать.