Он слушает, но распинаюсь я вхолостую.

Ну вот, теперь и Арни завопил. Не лежится ему под одеялом.

— У девушек в моем возрасте! Бывают… кровотечения!

Шарю под раковиной. Нахожу голубую с розовым коробочку, вытаскиваю запечатанный в белую бумагу тампон и не спеша просовываю под дверь. Эллен тут же выхватывает эту штуковину и убегает. А всего-то и требовалось: попросить.

— Так что там насчет пола, Такер? Какие будут предложения?

— Есть у меня одна мыслишка. Только стремная. Боюсь я за твою мать. За ваш дом. За тебя.

— Не забывай: наши возможности не безграничны.

Слышу тук-тук-тук, цап-царап — в дверь скребется Арни.

— Минутку, Такер.

Открываю, впускаю брата в сортир и вновь как следует запираюсь. Арни расплывается в улыбке, как будто его только что приняли в тайное общество.

Я продолжаю:

— Что ты там начал говорить?

— Я разработал единственное, на мой взгляд, решение, — излагает Такер, — которое сможет ее спасти.

— О’кей, супер.

— Завтра поедем за пиломатериалами.

— Отлично.

— Это обойдется недешево.

— Мы тебе заплатим сполна.

— С вас я денег не возьму. А вот материалы обойдутся недешево. Мои услуги прилагаются.

Арни дергает меня за футболку. Я отталкиваю его руку. Он жмет на рычаг слива, и сортир наполняется шумом спускаемой воды. Такер спрашивает:

— Тебя там что, на корпус пробило?

— Нет.

— Брешешь. Можно подумать, я не слышу, как ты воду спустил. Просрался, значит.

— Да я…

— Лучше признайся. Еще не хватало нам с тобой другу врать.

— Но это не…

— Я слышал спуск воды, Гилберт. Такера ван Дейка не проведешь.

— До завтра, Такер. — Вешаю трубку.

Арни похлопывает меня по руке:

— Гилберт? Эй?..

— Что тебе?

— Уснуть не могу.

— Надо, дружище, надо.

— Мне никак.

— Завтра у нас важный день. Будем кататься на лошадках.

— Много раз, да?

— Ага.

— Хм. А давай прямо сейчас. Прямо сейчас и поедем.

— Сейчас лошадки спят. И тебе того желаю.

— Ну.

— Ты же знаешь: мне на завтра дали выходной.

— Ну.

— А знаешь почему? Потому что мистер Лэмсон решил устроить тебе праздник. Он даже скинется с нами на билеты.

— В честь приезда лошадок?

— Ага.

Он разворачивается и бредет к себе.

— Спокойной ночи, Арни.

— До свидания.

— Спокойной ночи, Арни. А не «до свидания». Спокойной ночи.

— Ну да.

— «До свидания» говорится перед отъездом. — (Ему что в лоб, что по лбу.) — А ты никуда не уезжаешь.

— Ну да.

Плетется по коридору. Провожаю глазами его широкие ступни, лохматые волосы. Он громко пукает. Тяжелый дух выветрится не сразу, надо подождать.

На Рождество я, воспользовавшись своим набором для резьбы по дереву, смастерил для него вывеску с надписью: «Жилище Арни». И прибил к двери, чтобы он безошибочно находил свою комнату.

Проверяю: лежит на верхней койке, упираясь ступнями в потолок. Выключаю свет.

— Спокойной ночи, — раздается из темноты.

— Вот это правильно, молодец, дружище. Спокойной ночи.

Времени прошло немало. Но уснуть не могу, потому как Арни ритмично стучит затылком. Если его растолкать и объяснить, что это вредно для здоровья, он покивает, как будто в знак согласия. Но не пройдет и часа, как вы услышите (это я гарантирую) пульсацию, или биение, или стук его башки о раму кровати; тогда вам станет ясно, что любые поучения — это как об стенку горох. Вот так-то. И вы пожалеете, что еще не умерли. Нет, умирать — это хлопотно. Вы пожалеете, что родились на свет. И тут же не испарились.

У меня в комнате часов нет, и точное время назвать затруднительно. Но сейчас, по всей вероятности, половина ночи уже миновала. От солнечных ожогов у меня пересохли руки и лицо. Кровать мне коротка, ноги свешиваются. Лежу в трусах поверх одеяла. Ночь выдалась жаркая, сухая. В наши дни фермеры очень тревожатся насчет погоды. Дождей не было уже с месяц. Мой босс мистер Лэмсон убежден, что это мы сами сотворили с нашей планетой. Говорит, что всему виной выхлопные газы, кондиционеры воздуха и вырубка тропических лесов.

Мне часто приходит в голову, что наш отец потому наложил на себя руки, что не видел будущего. Хотя говорят, он был большим оптимистом, всех поддерживал, хвалил, ободрял добрым словом. Когда он повесился, мне было семь лет, я почти ничего не запомнил, а что запомнил, то сумел забыть.

По рассказам Эми, он всегда улыбался, даже под вечер самого долгого, самого тяжелого дня.

Когда он повесился в подвале, для нашего городка это стало трагедией такого же масштаба, как гибель президента Кеннеди. Так мне Эми однажды сказала.

За последние две недели как минимум пять человек обратились ко мне «Ал». Я всегда поправляю: дескать, меня зовут не Аль-берт, а Гил-берт Грейп, но люди верят в то, во что им хочется верить. Таращатся на меня, глазеют как на чудо генетики. А мне так и хочется закричать: «Допустим, сходство между нами есть, но я же не перерождаюсь в него».

Все оставшиеся от отца фотографии хранятся в обувной коробке у Эми под кроватью. А обувная коробка забаррикадирована целой библиотекой литературы про Элвиса и всякими сувенирами, связанными с Элвисом. То есть подборка отцовских фотографий скрыта от глаз как жуткая тайна.

Внизу мама переключает каналы. Она любит врубать телевизор на полную громкость, причем в любое время дня и ночи. Кто может, тот приспосабливается, кто не может — пусть терпит.

Спускаю ноги на пол. Ни постеров, ни репродукций у меня нет. Мне по душе голые стены. Выглядываю в окно, проверяю, есть ли в небе Луна, но сегодня она куда-то делась.

Наконец-то я погрузился в дремоту и вижу сон.

Арни ведет меня в ресторан. Я замечаю, что он выше меня ростом и вполне уверен в себе. Говорю ему: «Арни, ты же даун», а он: «Да я поумнее Эйнштейна буду». Расплывается в улыбке, а зубы у него идеально ровные, белоснежные. Спрашиваю: «Что вообще происходит?» — а он говорит: «Гилберт, вот тебе гамбургер. Ешь. Он свежий. Мама его кушала. И до того вкусно было, что она даже заплакала. И все наши точно так же… гляди». Я озираюсь и вижу, что за длинным столом сидит вся моя родня. Все мне машут, вытирая подбородки от соуса. И все без исключения — в слезах. «Но я, — отнекиваюсь, — совсем не голоден». — «Кушай гамбургер. Тебе полезно» — и не дает мне отдернуть руки. А затем появляется та девушка из «Сливочной мечты», ну эта, Бекки. У нее с собой исполинский гамбургер, она медленно подносит его ко мне, приговаривая: «Как вкусно», и я понимаю: соблазняет. А она такая: «Тебе понравится. Распробуешь — и захочешь, чтобы он никогда не кончался». Шепчу ей: «Я тебе верю». Открываю рот, чтобы откусить. «И что самое замечательное, Гилберт Грейп, — от этого ты заплачешь». — «Нет! — вырывается у меня. — НИ ЗА ЧТООООООО!»