Как-то раз я собрался уходить, был ранний вечер очень жаркого дня. Она побежала к двери и заперла ее на ключ. Потом позвала Сандро и Анну. И сказала им: папа чувствует себя здесь, как в тюрьме, так давайте поиграем в тюрьму всерьез. Дети сделали вид, будто развлекаются, я сделал вид, будто развлекаюсь, а она тихо повторяла: теперь ты отсюда не выйдешь, теперь ты отсюда не выйдешь. Потом бросила мне ключи и закрылась в ванной. Я не посмел уйти и попросил Сандро и Анну: позовите маму. Вернувшись, она сказала: я пошутила. Но она вовсе не шутила. Она устала, она почти не спала, все думала, как же заставить меня образумиться. Поскольку это у нее никак не получалось, она решила действовать иначе: пыталась то растрогать меня, то рассердить, то умолить, то напугать. Ты не должна вести себя так, чтобы удержать меня, сказал я. Она возмущенно ответила: да кто тебя удерживает, иди. Но через две минуты прошептала: подожди, сядь здесь, от твоего сумасшествия я сама схожу с ума.

Главное, что ее бесило и доводило до изнеможения, — это мое нежелание объяснить, почему я так поступил. Она говорила, писала мне об этом: почему? А я не знал, что ей сказать, иногда выдумывал какие-то невероятные, фантастические ответы, иногда бормотал: не знаю. Конечно, это была ложь, я прекрасно знал причину и осознавал ее все более ясно и четко. Время, которое я проводил с Лидией, было легким, веселым, и я не мог им насытиться. Меня переполняла энергия, я писал, публиковал свои книги, я притягивал к себе людей, казалось, эта молодая, яркая, элегантная женщина вдруг осушила болото, в котором я гнил с самого детства и до недавнего прошлого. Вначале был чудесный месяц апрель: спать с ней весной, есть с ней весной, гулять с ней весной, путешествовать с ней весной. И смотреть на нее — зачарованно смотреть на нее — когда она надевает и снимает свои весенние наряды. Я думал: вернусь домой в конце мая, Но весна пролетела быстро, и, когда вдруг настал ее последний день, я почувствовал, что умираю. Тогда я сказал себе: завтра лето, я хочу провести лето с Лидией. Но и лето скоро кончилось, и я не мог выдержать осень без Лидии. Потом кончилась и осень, прошла зима, и весь этот год, несмотря на встречи с женой и детьми, для меня существовала одна только Лидия, весенняя Лидия, летняя Лидия, осенняя Лидия, зимняя Лидия. Иными словами, желанное время — это было время с ней, а время встреч с Вандой, Сандро и Анной вызывало у меня страх, я старался его отдалить, я под любыми предлогами сокращал его до минимума. Когда я был с ними, то прикрывался ложью, ложь помогала мне сохранять и поддерживать дивное ощущение здоровья, наполнившее меня с некоторых пор. В такие минуты я чувствовал унижение — и от того, что опять сказал неправду, и от невыносимой правды — отчаяния моей жены и смятения детей. Чтобы быть искренним, чтобы честно ответить на вопрос, почему я так поступил, мне пришлось бы рассказать о своем счастье с Лидией. Но разве это не было бы пределом жестокости? Нет, не этого хотела Ванда. Чтобы освободиться из тисков отчаяния, Ванда должна была бы услышать от меня вот что: я понял, что совершил ошибку, и хочу вернуться. Это был тупик.

Мы не смогли выйти из тупика ни в том году, ни в следующем. Моя жена исхудала, ее воля к жизни таяла день ото дня, она все чаще утрачивала контроль над собой. Она была словно подвешена в воздухе, и паника отнимала у нее последние силы.

Вначале мне казалось, что тяжелая ситуация, в которой мы оказались, затрагивает только нас двоих, а Сандро и Анна не имеют к этому отношения. Но потом я заметил, что в моем воображении дети превратились в туманные, расплывчатые фигуры. Мысленным взглядом я четко видел, как мы с Вандой спорим, ссоримся, молча сидим на кухне — за два года эти сцены не изгладились из памяти. Но Сандро и Анну я при этом не видел, они всегда представлялись мне в какой-то другой обстановке: либо были поглощены игрой, либо смотрели телевизор. Наши трудности, наши волнения обошли их стороной. Но в какой-то момент положение изменилось. Во время очередного скандала Ванда потребовала сказать ей, хочу ли я в дальнейшем заниматься детьми или намерен выбросить их на свалку, как выбросил ее. Конечно, хочу, ответил я. «Будем знать!» — прошипела она и, казалось, решила для себя этот вопрос. Но когда она осознала, что время идет, а я, как и раньше, отсутствую месяцами, а появляюсь на несколько часов, то заявила: если не желаешь отдавать отчет в своих поступках мне, отчитывайся хотя бы перед детьми: иначе как ты собираешься строить отношения с ними?

Об этом я не подумал. До случившейся с нами беды дети для меня были просто некоей данностью. Они появились, и вот они есть. В свободное время я играл с ними, водил гулять, придумывал им сказки, хвалил или ругал за что-то. Но обычно бывало так: я поиграю с ними, сколько положено, или сделаю им нестрогое внушение, а потом пойду в кабинет и сяду за работу. Ванда как-то ухитрялась развлекать их, одновременно занимаясь домашними делами. Я не видел ничего плохого в таком распределении обязанностей, да и Ванда не жаловалась — даже когда я начал внедрять у нас идеи деинституционализации — кошмарное слово! — всего на свете. Мы оба были воспитаны в убеждении, что определенные традиции основаны на естественном порядке вещей. Наш брак должен продолжаться, покуда смерть не разлучит нас, — это было в порядке вещей. Как и то, что моя жена не должна заниматься никакой другой работой, кроме работы по дому. И даже сейчас, когда вокруг происходили такие масштабные перемены — «мы переживаем предреволюционную фазу», говорили в то время, — нельзя было себе представить, чтобы матери перестали заботиться о детях. И вдруг она ставит меня перед этой проблемой и спрашивает, как я собираюсь ее решать. А я в очередной раз не нашелся что ответить. Мы с ней были на улице возле площади Муниципалитета. Она остановилась и посмотрела мне в глаза:

— Ты хочешь и дальше быть отцом?

— Да.

— И как ты себе это представляешь? Будешь появляться разок-другой, сыпать соль на раны, а потом исчезать на полгода? Чтобы дети появлялись в твоей жизни, только когда тебе удобно?

— Я буду приходить к ним по выходным.

— А, будешь приходить к ним. То есть ты хочешь сказать, что они останутся со мной?

Я смущенно пробормотал:

— Ну, я могу иногда брать их к себе.

— Иногда? Иногда? — выкрикнула она. — У меня они будут всегда, а у тебя иногда? Хочешь морально убить их, как убил меня? Детям нужны родители не иногда, а всегда.

И убежала, оставив меня одного перед зданием муниципалитета.

Я решил, что буду приезжать из Рима в Неаполь каждый уик-энд. Начал заново привыкать к дому, где мы прожили двенадцать лет. Моей главной задачей было избегать скандалов с Вандой — я больше не мог этого выносить, да и она начинала дрожать, трясущимися руками закуривала одну за другой сигареты, взгляд становился безумным, — или сразу уходить из кухни, закрываться в гостиной с детьми. Но вскоре я убедился, что это невозможно. Хотя квартира не стала менее просторной, ни я, ни дети уже не могли чувствовать себя в ней так же свободно, как раньше. Все вокруг было каким-то ненастоящим. Я считал себя обязанным приятно проводить с ними время, а они — они тоже были не такими, как раньше: время от времени я ловил на себе тревожные взгляды, они следили за тем, как ведут себя и что говорят мама и папа, боялись сделать что-то не так, боялись рассердить меня и потерять навсегда — они тоже считали себя обязанными приятно проводить время со мной. Мы старались изо всех сил, но нам — отцу и детям — никак не удавалось вести себя естественно. Ванда была в другой комнате, но дети и я ни на минуту не могли забыть о ней: ведь мы привыкли, что нас должно быть четверо. Правда, она старалась подольше оставлять нас одних. Но мы слышали, как она возится на кухне или напевает нервным голосом. Наверно, нам следовало научиться быть втроем, найти для себя подходящие занятия. Но мы ощущали ее присутствие как угрозу — не потому, что она могла причинить нам зло, нет, угроза заключалась в ее страдании, — и чувствовали, что она прислушивается, улавливает каждое наше слово, каждое движение, и любые звуки, доносящиеся из комнаты, даже скрип мебели, причиняют ей боль. В результате время растягивалось до бесконечности, мы не могли дождаться, когда наступит вечер. В какой-то момент я уже не знал, что придумать. Пытался отвлечься, думал о Лидии. Сегодня суббота, наверно, она идет с друзьями в кино или куда-то еще. Сейчас скажу, что у меня кончились сигареты, возьму телефон и с улицы позвоню ей, пока она еще не ушла, пока в телефоне еще не раздаются длинные гудки, от которых чувствуешь себя брошенным. Но Ванда была начеку. Вдруг заглядывала в комнату, смотрела мне в глаза и сразу понимала, что я устал сидеть с детьми. В прежнее время я никогда не сидел с ними так долго. Но сейчас моя жена устраивала мне что-то вроде экзамена и на правах матери ставила ту или другую оценку.