Преступление, преступление, преступление.

Я исковеркал человеческую жизнь, довел молодую женщину, которая, как и я, стремилась к самореализации, до того, что она не смогла больше жить и призналась себе в этом.

Хотя нет, подумал я. Разве откликнуться на зов своей судьбы — преступление? Отказаться от работы, где не полностью используются твои возможности, — разве это преступление? Бороться с общественными институтами и традициями, подавляющими индивидуальность, — это преступление? Чушь!

Я любил Ванду, у меня ни на минуту не возникало мысли причинить ей зло. Я вел себя осмотрительно, я лгал ей, но только ради того, чтобы уберечь ее от лишних страданий. Но, черт возьми, не мог же я ради этого обречь на страдания себя, задохнуться самому, чтобы не дать задохнуться ей? Нет, до этого не дойдет.

* * *

Я не поехал навестить ее. И не позвонил, чтобы спросить, как она. И не написал ей. Не стал выяснять, как эта история подействовала на детей. Я решил вести себя так, чтобы она окончательно поняла: ничто на свете, даже ее смерть, не сможет помешать мне любить Лидию. Любить: только в те годы я стал произносить вслух это слово — раньше мне казалось, что ему место в дамских романах, — в уверенности, что при этом наделяю его смыслом, которого у него не было никогда раньше.

Ванда выздоровела, перестала искать встречи со мной, перестала даже писать мне. Но в марте 1978 года я сам написал ей письмо, в котором просил разрешения увидеться с Сандро и Анной.

Трудно объяснить, зачем я это сделал, на первый взгляд у меня все шло как нельзя лучше. Я жил в Риме. Недавно получил постоянную работу на телевидении. Был счастлив с Лидией. Моя жена больше не давила на меня. О детях я вспоминал лишь изредка, когда слышал на улице, как детский голос кричит: «Папа!» — и инстинктивно оборачивался. И все же в моей жизни словно что-то разладилось. Иногда — возможно, это просто были неудачные дни — во мне опять просыпалось почти забытое чувство тревоги, неуверенности в себе, порой возникала мысль, что на самом деле я не такой талантливый, как мне казалось раньше. Бывали приступы хандры, когда я убеждал себя, что мой набирающий силу успех — всего лишь случайность, что ветер переменится и я буду наказан за самомнение, за то, что взялся за работу, которая мне не по зубам. Или, быть может, дело было в Лидии. Я любил ее все сильнее и приписывал ей такой ум, такую прозорливость и тонкость чувств, каких я не заслуживал.

— Почему ты со мной? — спрашивал я.

— Потому что так случилось.

— Это ничего не объясняет.

— Но так и есть.

— А если случится, что все кончится?

— Попробуем сделать так, чтобы этого не произошло.

Иногда я разглядывал ее издалека, на какой-нибудь вечеринке или торжественной церемонии. За прошедшие два года она изменилась, это уже была не девочка, а великолепная женщина, в ней чувствовалась сдержанная сила, похожая на извивающийся язык пламени, она ослепляла. Скоро она обгонит меня, думал я. Она была зарядом жизненной энергии, который переродил меня, который позволил мне совершить дерзкий рывок и добиться успеха. Рано или поздно она осознает, что влюбилась не в меня самого, а в результаты своего влияния на меня и что в действительности я — жалкий тип. Поняв это, она начнет поглядывать на других мужчин. Вот что я подумал. И потому в последнее время стал обращать пристальное внимание на ее отношения с друзьями. Я начинал волноваться, когда она слишком хвалила кого-то из них, но, с другой стороны, я боялся превратиться из любовника, лишенного предрассудков, в тюремного надзирателя. Тем более что я прекрасно это понимал — такое превращение ничего не изменит. Хочу я этого или нет, но Лидия уступит своему желанию и бросит меня, так же как я уступил своему желанию и бросил Ванду. Она изменит мне, да, это будет измена, хоть мы и не состоим в официальном браке, хоть у нас и свободные отношения, хоть я и не обязан игнорировать других женщин, да и она никогда не обещала мне игнорировать других мужчин. Одна лишь мысль, что это может случиться, убивала меня. Она пойдет на работу и по пути встретит кого-то, кто ей понравится. Однажды она поддастся обаянию одного из своих друзей или знакомых. Отправится на вечеринку, там ей будет весело, она утратит контроль над собой. Или оценит внимание влиятельных людей, чье покровительство обеспечит ей привилегии, которых не мог дать я. Новое время лишь набросило пестрый покров на старое, под гримом современности бушуют древние как мир страсти. Но такова наша сегодняшняя жизнь, и она проживет ее сполна, а мое страдание не сможет этому помешать. Вот почему иногда у меня пропадал интерес к работе, а воображение угасало и оживало снова, только если я находил способ убедить себя в том, что я не прав, что она любит меня и будет любить всегда. А иначе чем оправдать тот горестный след, который я оставил за собой?

В такие минуты плотная ткань моей жизни — совещания, борьба с конкурентами, постоянное напряжение, маленькие поражения, маленькие победы, рабочие поездки, поцелуи и объятия вечером, ночью и утром: идеальное противоядие от ненужных воспоминаний и угрызений совести — словно бы теряла упругость. Отцы, которые играли с детьми, разъясняли им какие-нибудь важные вопросы в вагоне поезда или в автобусе, которые, рискуя получить инфаркт, бежали за велосипедом сына, придерживая седло и крича: «Крути педали!» — эти отцы указали мне выход. Ванда и дети, давно забытые, снова возникли передо мной и напомнили, что в прежние времена и я занимался тем же самым. Однажды, очень холодным зимним утром, когда я чувствовал себя особенно подавленным, я увидел на виа Национале истощенную, растрепанную женщину, которая тащила за собой двух детей, мальчика и девочку: дети были очень рассержены и ругались друг с другом. Мальчику на вид было лет десять, девочке — лет пять. Я долго смотрел на них. Они толкали, оскорбляли друг друга, мать кричала на них. Мать была одета в старомодное пальто, дети были в стоптанных ботинках. Я подумал: это моя семья, которая возвращается из забвения, и вдруг увидел чье-то пустующее место рядом с ними, мое место, и сказал себе, что именно эта пустота довела их до такого состояния.

В тот день я написал письмо Ванде. Она ответила мне через две недели, когда моя теперешняя жизнь опять отодвинула ее и детей на задний план, когда я справился с хандрой и отогнал от себя мрачные мысли. Письмо Ванды заставило меня нервничать. «Ты пишешь, что тебе нужно как-то восстановить отношения с детьми. Прошло уже четыре года, говоришь ты, и пора рассмотреть этот вопрос спокойно и беспристрастно. А разве осталось еще что-то, что можно рассмотреть? Разве ты не дал недвусмысленно понять, насколько тебе нужны дети, когда ушел от нас, украв нашу жизнь, когда бросил нас, потому что не вынес груза ответственности за семью? Но как бы то ни было, я прочла им твое письмо, и они решили встретиться с тобой. Хочу напомнить, на случай, если ты забыл: Сандро сейчас тринадцать лет, Анне — девять. Их терзают растерянность, тревога, страх. Не надо ухудшать их состояние». И я неохотно отправился на встречу с детьми.

Ироническое напоминание Ванды — «Сандро сейчас тринадцать лет, Анне — девять» — подготовило меня к тому, что дети окажутся не совсем такими, какими я их помнил. Но Сандро и Анна просто стали другими: я смотрел на них и не узнавал, а они смотрели на меня как на незнакомца.