Я повел их в бар, заказал много вкусной еды и напитков. Попытался завязать с ними беседу, но в итоге стал говорить о себе. Они ни разу не назвали меня папой, а я, волнуясь, снова и снова произносил их имена. Я боялся, что воспоминания обо мне связаны у них только с катастрофой, случившейся в их жизни, со страданиями, которые они из-за меня перенесли. Поэтому я попытался создать у них представление о себе как о человеке солидном, с покладистым характером, с работой, которой можно будет похвастаться перед одноклассниками. По их внимательным взглядам, иногда улыбкам (Анна даже один раз весело рассмеялась) я сделал вывод, что мне удалось расположить их к себе. Я надеялся, что они начнут задавать мне вопросы, захотят, например, узнать, что им нужно будет сделать, если они захотят пойти по моим стопам. Но Сандро не сказал ничего, а Анна спросила, указывая на брата:

— Правда, что это ты научил его завязывать шнурки?

Я растерялся. Я научил Сандро завязывать шнурки? Я совершенно не помнил об этом. И тут, без всякой видимой причины, я вдруг перестал удивляться, что они кажутся мне чужими, отчужденность присутствовала в наших отношениях с самого начала. Пока я жил с ними, я производил впечатление рассеянного, вечно занятого отца, которому достаточно было узнавать их в лицо, но не было нужды узнать по-настоящему. А сейчас, когда я хотел им понравиться, мне нужно было знать о них все, я смотрел на них с преувеличенным вниманием — как смотрят на чужих, — стараясь уловить все детали, чтобы узнать о них все за несколько минут. Отвечая Анне, я солгал: думаю, да, ведь я научил его очень многим вещам, наверно, научил и шнурки завязывать. Тут Сандро пробормотал: никто не завязывает шнурки так, как я. А Анна сказала: он завязывает их очень смешно, не думаю, что ты тоже их так завязываешь.

Я заставил себя улыбнуться, придал лицу выражение такого добродушия, на какое только был способен. Я завязываю шнурки точно так же, как это делают все, если Сандро, как утверждают они с сестрой, делает это как-то особенно, значит, он еще в детстве перенял эту привычку у кого-то другого. Он уверен, озабоченно подумал я, что этот особый способ завязывания шнурков — единственная реальная связь, сохранившаяся между ним и мной, а теперь он может узнать, что ошибся. Что же мне делать?

Анна посмотрела мне прямо в глаза. У нее постоянно был смеющийся вид, вечная полуулыбка, от которой она казалась веселой, даже если это было не так. Покажи, как ты это делаешь, сказала она, и я понял, что и она, хоть и подшучивая над братом, стремилась найти в этой истории со шнурками доказательство того, что я не какой-то неизвестный господин, которого им надо считать отцом, а кто-то поважнее. «Вы хотите, чтобы я сейчас показал вам, как я завязываю шнурки?» — спросил я. Да, ответила Анна. Я расшнуровал одну туфлю, потом зашнуровал снова. Потянул шнурок за оба конца, переложил концы крест-накрест, потом продел их снизу в отверстия и энергично затянул. И взглянул на детей: оба неотрывно смотрели на мою туфлю приоткрыв рот. С некоторым раздражением я еще раз перекрестил концы шнурка, затянул, сделал петлю на одном из концов. И остановился, не зная, что делать дальше. Глаза Сандро удовлетворенно засияли. «А дальше?» — прошептала Анна. Я затянул петлю, положил поверх нее второй конец, тоже сделал на нем петлю и протянул в узел, образовавшийся под первой петлей. Вот и все, сказал я Сандро, ты так их завязываешь? Да, ответил он. Верно, сказала Анна, только вы двое так завязываете шнурки, я тоже хочу научиться.

Оставшееся время мы провели, завязывая и развязывая мои шнурки и шнурки Сандро, пока Анна, сидевшая перед нами на корточках на полу, не научилась завязывать их нашим способом. Она то и дело повторяла: а все-таки смешно так завязывать шнурки. В конце концов Сандро спросил: а когда ты меня этому научил? Я решил быть честным: не думаю, чтобы я тебя учил, наверно, ты научился сам, глядя, как я это делаю. И в этот момент я ощутил свою вину так сильно, как никогда раньше.

Ванда потом написала мне злое письмо: по ее словам, детям я показался таким же невнимательным, как всегда, я разочаровал их. И ни намека на историю со шнурками. Наверняка Сандро и Анна ничего ей не сказали. Но я знал, что эта история снова сблизила нас, или, во всяком случае, предельно сократила расстояние, которое отделяло меня от них с тех пор, как они родились на свет. По крайней мере, так я надеялся. Тогда, в баре, я гораздо сильнее, чем раньше, почувствовал, что они — мои дети, а еще почувствовал каждой клеточкой тела свою вину за то, что так много отнял у них, причинил им столько горя, лишив уверенности в том, что они любимы. Я плакал днями и ночами, стараясь, чтобы Лидия не замечала этого. Но я не мог поверить, чтобы Сандро и Анна сказали матери, что я разочаровал их. С другой стороны, я знал, что Ванда никогда не лжет, это действительно было так — и потому решил, что солгали Сандро и Анна. Они сделали это из лучших побуждений. Они побоялись сказать, что им было хорошо со мной, чтобы не причинять ей боль: они не могли смотреть на ее страдания.

Именно тогда я стал вспоминать о своей матери, о том, как она порезала себе запястье папиной бритвой. Кровь капала на пол, и это мы, дети, не дали ей разрезать другую руку. Это воспоминание пробило брешь в стене бесчувственности, которую я выстроил вокруг себя за время детства и отрочества. Страдания моей матери, ее недовольство жизнью, гнев, а порой и ненависть к мужу, который ей достался, нахлынули на меня с такой силой, как никогда прежде. В эту брешь проникли также и страдания Ванды. И я впервые по-настоящему понял, какую рану нанес ей, а еще понял, что, пока я старался уклониться от происходящей драмы, ее страдания надорвали, изранили души наших детей. И все же они попросили научить их завязывать шнурки. «Ты завязываешь шнурки, как я? — Ты смешной, но ты научишь меня завязывать их так же, как ты?»

Я встретился с ними снова. Заглянул в их дом в Неаполе, в надежде устроить так, чтобы мои визиты стали постоянными. Я привез их в Рим. Повел обедать, ужинать, повел в ресторан — место, где они никогда еще не были, — а потом отвез ночевать в квартиру на виале Мадзини, которую снял специально для них, недалеко от нашей с Лидией квартиры. Я отдавал себе отчет в том, что, даже если смогу развить свой наметившийся жизненный успех, это не поможет мне искупить прошлое, и сознательно усложнил себе жизнь до такой степени, что зачастую не оставалось времени для работы. Но горе, которое они испытали, было неизгладимо, оно проявлялось в их жестах, в их голосах. Анна с первой минуты отвергла заботу Лидии, дав понять, что ненавидит ее. Сандро, после нескольких вялых попыток приспособиться к ситуации, наотрез отказался бывать в доме, где его отец живет не с его матерью, а с какой-то другой женщиной. Я должен был уделять им максимум внимания, они хотели, чтобы я каждую минуту был в их распоряжении. Работать я не мог или почти не мог, скоро из-за этого у меня начались проблемы, и, чтобы справиться с ними, мне пришлось сократить время, которое я проводил с Лидией. Наша с ней жизнь, свободная жизнь, которой мы жили до сих пор, потеряла свою прелесть из-за постоянной опасности сорвать срок контракта, незримого присутствия Ванды, капризов Сандро и Анны.

— Займись-ка лучше своими детьми, — сказала мне однажды Лидия.