Иногда ей не удавалось сдержаться:

— Как дела?

— Хорошо.

— Вы не играете?

— Почему, играем.

— В какую игру?

— В джокер.

— Дети, дайте папе выиграть, а то он будет недоволен.

Она всегда находила повод придраться. Ругала меня за то, что я включил телевизор, за то, что затеваю с детьми слишком грубые игры, ехидно замечала, что со мной они слишком возбуждаются и потом не могут заснуть. Напряжение становилось невыносимым, и в конце концов мы начали ссориться при Сандро и Анне. Ванда больше не сдерживалась: дети должны знать, что происходит, пусть сами делают выводы, решила она.

— Тише, пожалуйста.

— Почему? Боишься, что они узнают, кто ты на самом деле?

— Нет.

— Думаешь обдурить их, как обдурил меня? Чтобы они верили, что ты их любишь, хотя это неправда?

— Я всегда тебя любил и сейчас тоже люблю.

— Не ври, я этого больше не потерплю. Не смей врать при детях. Не можешь не врать — убирайся вон.

Очень скоро Сандро и Анна усвоили, что каждый мой приезд для их матери сопряжен с невыносимыми страданиями. И если раньше они с нетерпением ждали моего приезда и надеялись, что я останусь насовсем, то теперь они только делали вид, что увлечены игрой или просмотром теле)() передачи, а на самом деле мечтали, чтобы я ушел до того, как начнется очередной скандал. Я и сам стал сокращать время, которое проводил с ними, и старался удрать поскорее, когда чувствовал, что Ванда вот-вот сорвется. Однажды я привез детям подарки, свитер для Сандро и бусы для Анны. Когда Ванда увидела, что дочка радуется подарку, она спросила:

— Ты сам это покупал?

— Да, а кто же еще?

— Лидия.

— Что ты такое говоришь?

— Ты покраснел, значит, это была она.

— Неправда.

— Не можешь сам купить подарки своим детям? Не вздумай больше дарить им вещи, которые тебе дала она.

На самом деле подарки действительно купила Лидия, но суть была не в этом. В тот период у скандалов, которые устраивала Ванда, появилась и еще одна цель. Она стремилась доказать — не столько даже мне, сколько себе самой, — что без нее я не сумею и не смогу быть отцом, что, устранив ее, я тем самым устранил и себя, и что без нашего с ней примирения жизнь — то есть та жизнь, которой мы жили до момента, когда я признался ей в измене, — будет невозможна.

Вскоре эта моя догадка подтвердилась. Каждую субботу или воскресенье Сандро и Анна встречали меня чистенькие, приодетые, причесанные, как к приходу постороннего, и первые, самые радостные минуты были такими напряженными для них и для меня, что я понял: мои визиты бесполезны, более того — вредны. По идее, мое присутствие в доме должно было, пусть и формально, показывать, что у детей все еще есть отец; но поскольку оно было лишь временным, в нем не было никакого смысла. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, Ванде этого было мало. С педантичной последовательностью, которая была ей свойственна всегда, а сейчас стала еще жестче, она доказывала мне, что я неспособен угадать невысказанные желания детей, что я обманываю их ожидания.

— А чего они ждут? — спросил я ее однажды утром, напуганный как никогда.

— Объяснения! — выкрикнула она, и голос словно замер у нее в груди, казалось, она сейчас задохнется. — Они хотят понять, почему ты больше не живешь с нами, почему ты их бросил, почему проводишь с ними всего несколько часов, а потом уезжаешь, не сказав, когда вернешься, когда посвятишь себя им целиком, как они того заслуживают.

Я согласился с ней, отчасти чтобы ее успокоить, отчасти потому, что мне было нечего возразить. Что я мог сказать? Что я все еще отец, я смогу и впредь быть отцом в этом доме, где мы долгие годы прожили в уверенности, что нас всегда будет четверо? Дом словно вобрал в себя эту нашу жизнь вчетвером, у каждого угла выработалось свое назначение. Здесь было уныло, зимой холодно, летом жарко, всегда мало света, но здесь нашли себе прибежище милые привычки, иногда случались огромные радости. Жить в этом доме всего по нескольку часов в неделю, приспосабливаясь к новой ситуации, — это показалось мне невозможным. И вот однажды, в разгар очередной ссоры, я сказал Ванде:

— Сейчас каникулы, я возьму детей с собой.

— С собой? В каком смысле?

— С собой.

— Хочешь отнять их у меня?

— Да нет же.

— Ты хочешь их отнять, — мрачно сказала она.

Но потом все же согласилась. Правда, с таким видом, будто речь шла о каком-то последнем, решающем эксперименте, после которого она поймет, что у меня на уме.

Воскресным летним днем я отвез детей в Рим. Они выглядели довольными. Но эта затея оказалась неудачной. Своего жилья в Риме у меня не было — я не мог себе это позволить, — а с другой стороны, поселить их у Лидии не представлялось возможным. Почему? Назвать конкретные причины, как всегда в таких случаях, было затруднительно. Предположим, Лидия устроила бы нас троих в своей единственной комнате, а Ванда, узнав об этом, усмотрела бы тут намек, что она лишняя; ей словно дают понять: уйди с дороги, ты уже не нужна ни как жена, ни как мать. А поскольку в своем поведении она все чаще руководствовалась жесткой, абстрактной логикой, не признававшей полумер и толкавшей ее на безрассудные поступки, я боялся, как бы она не совершила что-нибудь невообразимое. Но не только это меня беспокоило. Показать детям, как я живу у Лидии, в ее светлой, удобной квартирке, как я с ней завтракаю, обедаю, ужинаю, ложусь в ее постель, — это, на мой взгляд, было бы подлостью. Все равно что сказать Сандро и Анне: видите эту девушку, видите, какая она вежливая, спокойная, видите, как нам с ней хорошо вдвоем; нравится вам, что я здесь живу? Из любви ко мне они согласились бы пожить у Лидии, но прекрасно понимали бы, что, согласившись — особенно если бы Лидия им действительно понравилась, — тем самым предали бы свою любовь к матери. Но и это еще не все. Мне не хотелось, чтобы Лидия видела меня в роли отца. Жить у Лидии с детьми, заполнить пространство ее небольшой квартиры, устраивать беспорядок, проявлять родительскую ответственность и вынуждать Лидию разделять ее со мной, притом что я только недавно осознал (спасибо Ванде!), насколько в моем случае тяжела эта ответственность, — нет, это было неприемлемо. Нельзя было с такой определенностью, без прикрас, показывать ей, что я собой представляю: тридцатишестилетний мужчина, женатый, с двумя детьми, одиннадцати и семи лет. Я и сам не хотел видеть себя таким. Здесь, у Лидии, я был любовником, лишенным предрассудков, который, освободившись от прежних уз, вовсе не жаждет сковать себя новыми. Я положил начало новой форме отношений между мужчиной и женщиной, и мне не подобало тащить в дом к молодой женщине, полной надежд, наследие своего безотрадного прошлого.

Мы поселились у одного из моих друзей. Я не имел никакого опыта по уходу за детьми, а потому поручил Сандро и Анну заботам хозяйки дома. И она, и ее муж были на моей стороне. Они поддерживали меня. Мы — счастливая пара, пять лет состоим в официальном браке, говорили они, но мы понимаем, что человек не может и не должен подавлять свои желания, ты правильно сделал, что отдался страсти, и хватит терзаться чувством вины. Однажды вечером, когда дети спали, эти двое устроили мне форменную головомойку за то, что я никогда не говорю плохо о своей жене.