было двадцать с небольшим – оказалась добродушной кроткой девушкой с отличным чувством юмора. Отец Мойры был застенчивым тихим мужчиной, который все время пропадал на работе или в церкви, а в свободное время сидел в кресле, спрятавшись за газетой. Разговаривал он редко и мало, чему я, впрочем, только радовалась: у тетушки Марджери доставало слов на всех троих, и она любила высказаться от общего имени. Всех это, кажется, устраивало: они казались счастливой сплоченной семьей.

В этом было еще одно их отличие от Рэйнфордов: папа Рэйнфорд никогда не замолкал и вечно хотел поделиться с нами своим мнением или какой-нибудь историей. Он горячо увлекался политикой, происходящим в мире и, как и его супруга, активно занимался церковной деятельностью, особенно помощью детям (я живое тому доказательство). Он не придавал значения материальным благам и готов был отдать последнюю монету нуждающимся.

Вспоминая папу Рэйнфорда, я вижу его у камина: он стоит, держась за лацканы пиджака, и, глядя в темноту за окном, вещает свои представления о справедливости.

Дороти всегда с ним спорила. Вот уж кто никогда не умел терпеливо слушать: ей всегда было что сказать, и обычно она перебивала отца.

Само собой, своеволие и напористость Дороти в первые же дни настроили против нее тетушку Марджери, и я поняла, что рано или поздно моя названая сестричка непременно сбежит или ее выставят за дверь.

Но среди всех членов моей новой семьи я сильнее всего привязалась к маленькой дворняжке Джилл. Я очень полюбила эту маленькую собачку и каждый день ждала возвращения из школы, чтобы взять ее на долгую прогулку в парк или на болота. Я поставила себе цель научить ее чешскому и очень обрадовалась, когда та начала реагировать на основные команды. Мне нравилось тайком забирать ее к себе в комнату, хотя тетушка Марджери строго-настрого запретила это делать. Я брала ее в кровать и рассказывала по-чешски о своем доме, лошади и котах. По сравнению с моими куклами Джилл оказалась более благодарной слушательницей.

К моему разочарованию, в Саутпорте мне пришлось ходить в местную муниципальную школу, а не в начальную, как я надеялась. Меня это расстроило, потому что в Чехословакии я блестяще сдала экзамены в такую же школу, но в Великобритании это никого не интересовало, и мои прекрасные оценки ничего не значили. Мне дали написать письменную контрольную, а так как я только два месяца жила в Англии, то, естественно, просто не могла написать ее хорошо.

Поэтому я очень хотела как можно скорее выучить английский и проявляла в этом вопросе огромное рвение. Я донимала вопросами тетушку Марджери и Дороти и беспрестанно повторяла свою любимую фразу: «А это что? А это что? А это что?» – показывая на различные предметы.

Раз в неделю Марджери пекла пирог, и даже это бедняжке приходилось делать с раскрытым чешско-английским словарем на столе, чтобы иметь возможность со мной общаться. Я приходила в бешенство, если она не понимала, что я говорю, и обвиняюще восклицала: «Моя мама бы поняла!» Тут можно лишь поклониться тетушке Марджери за ее безграничное терпение.

Осенью того года моя фигура начала меняться. Я приехала в Англию худосочной одиннадцатилетней девочкой, довольно высокой для своего возраста. Но однажды перестала расти вверх и начала расти вширь. Я стала толстенькой, у меня появились бедра и грудь. Это было волнительно, но почти вся моя одежда стала мне мала и начала лопаться по швам.

Тетушка Марджери пришла на помощь. Она умела шить и расставила те платья, которые смогла, а остальные продала. Поскольку одежда и ткани в то время выдавались по купонам, она не могла купить мне много новых платьев, но перешила несколько Мойриных. Мойра, может, и возражала, но ее не спросили.

Больше всего я ненавидела воскресенья. Рэйнфорды никогда не заставляли меня ходить в церковь, а тетушка Марджери настаивала, чтобы я посещала утреннюю, дневную и вечернюю воскресные службы. В промежутках мне разрешалось лишь играть на пианино (а я это не любила) или читать, желательно Библию и ни в коем случае не комиксы, которыми я в последнее время очень увлеклась. С моим знанием английского я ничего не понимала в Библии, а хорошо играть на пианино так и не научилась. Тетушка Марджери уступала мне только в одном: разрешала гулять с собакой, и это скрашивало однообразие моих дней.

На утренней и вечерней службе я невыносимо скучала. Мне нравилось петь псалмы, но я не понимала ни слова из проповедей. Я считала ворон, ерзала на скамейке и играла в игру с числами на доске для псалмов[5]. «В этом году, в следующем, когда-нибудь, никогда…» – загадывала я и всегда надеялась получить правильный ответ на один и тот же старый вопрос: когда же я вернусь домой?

По средам после обеда я всегда медлила, возвращаясь из школы, потому что в этот день тетушка Марджери приглашала на чай своих кумушек из церкви. Она любила показывать им меня и заставляла участвовать в чаепитии. Ее красное лицо сияло, когда дамы заваливали ее комплиментами: мол, как хорошо сидят на мне старые платья Мойры и как они мне к лицу, как я раздобрела на ее пирогах и как с ее помощью я все лучше говорю по-английски. В общем, «как повезло этой бедненькой маленькой беженке найти такой славный дом!»

Я терпеть не могла, когда меня выставляли, как в зоопарке. Я знала, что тетушка Марджери исходит из лучших побуждений, но я была юна и очень горда. Мне хотелось закричать этим леди: «Видели бы вы мой богатый дом, мои прекрасные платья! Знали бы, как готовит моя мама, как хорошо она шьет! Видели бы вы, какая красивая у меня мамочка…»

Но однажды я отомстила. За столом семья всякий раз произносила молитву, и как-то тетушка Марджери попросила меня произнести молитву по-чешски. С совершенно серьезным лицом, не колеблясь ни секунды, я проговорила:

– Дорогой Бог, сделай так, чтобы эта женщина перестала выпендриваться и всеми понукать! Аминь.

После этого мне немного полегчало.

* * *

Переписка с родителями теперь шла через третьих лиц. Мы с Евой писали и переправляли письма через пожилого друга тети Берты, который жил в Лондоне. Тот подвергал содержание писем цензуре и переправлял их папиному знакомому в Голландию. Нас строго проинструктировали, что можно писать, а что нельзя. Ни в коем случае нельзя было говорить, что мы в Англии, и упоминать имена и географические названия. Письма должны были быть короткими, строго по существу, писать слишком часто не стоило. Ответы тоже были короткими и натянутыми, за исключением разве что пары писем. Мне казалось, что это несправедливо, и я все чаще обращалась к