солнцу, звездам и Господу, так как писать в открытую становилось невозможно. И, разумеется, у меня оставался мой дневник.

2 октября 1939 года

Я переехала в новую семью в другой город из соображений безопасности. У моих новых хозяев есть машины, и мы часто ездим за город на ферму к их друзьям. Там собираем фасоль, яблоки и груши. Обо мне заботятся, и живется мне хорошо. Я хожу в школу, плаваю в море, гуляю с собакой, стараюсь не унывать и улыбаться. Но вечером перед сном настроение меняется, и я становлюсь серьезной. Сначала целую флаг Чехословакии, обнимаю свою куклу и марионетку, которую подарила мне учительница, потом устраиваюсь удобнее, смотрю на небо и молюсь:

– Ангел-хранитель, пожалуйста, береги меня. Благослови татичка Масарика, который сейчас наверняка смотрит на нас с небес, благослови президента Бенеша, моих маму с папой, бабушку с дедушкой, дядь и теть, Еву, Гонзу и Томми и моих милых дорогих друзей. Пусть они будут здоровы и счастливы. И пусть эта война кончится хорошо и мы с Евой вернемся в свободную страну к маме и папе и ко всем добрым людям, что остались в Чехословакии. Надеюсь найти их в добром здравии. Прошу, пусть это произойдет скорее.

Маминка, татинек, через Луну и звезды посылаю вам свою любовь и поцелуи. Подобно тому, как ясный день приходит вслед за темной ночью, за угнетением должна следовать свобода. Аминь.

Со слезами на глазах ложусь спать.

Примерно в это время я получила письмо от папы, которое тот написал еще до войны. Оно сильно задержалось в пути, но я всегда буду им дорожить.

Мое маленькое сердечко!

Тебя, младшую, я называю своим маленьким сердечком, а Евичка, которая постарше – просто «мое сердечко». Каждой из вас отведен особый уголок в моем сердце: он принадлежит только вам и не может быть занят никем другим. Эти два уголка наполнены любовью. Иногда любви больше в Евином уголке, иногда в твоем. Сегодня – больше в твоем. Я постоянно вспоминаю и думаю о тебе.

Маминка уехала в Прагу на весь день, новая служанка пошла прогуляться, и у меня такое чувство, что все меня покинули. Я как обычно вздремнул на диване, вспомнил о тебе, и мне стало интересно, что ты сейчас делаешь. Назойливая муха жужжала у меня над головой, и наконец я встал и решил размяться. Я полил цветы на веранде, отрезал кусок хлеба, взял несколько кусочков сахара и пошел к Ване. Я с ним поговорил, сказал, что сахар от тебя, и он довольно заржал. Кажется, он передавал тебе привет. Потом я стал смотреть, как наши три котенка играют на крыше. Они уже подросли, пьют молоко из блюдца и сами едят мясо, а на следующей неделе разъедутся к новым хозяевам.

Я вышел на улицу, но не пошел гулять, а сел на скамейку у дома и стал наблюдать за людьми, спешащими на вокзал. Неделя выдалась очень жаркой. Настал сезон сбора урожая, и все фермеры спешат убрать поля до перемены погоды. Можешь себе представить, какие толпы приехали из Праги в такие погожие деньки, чтобы поплавать в нашем пруду? Я и сейчас их вижу: они возвращаются с купания и проходят мимо нашего дома. У кого-то счастливый вид, у кого-то угрюмый, в зависимости от того, как прошло воскресенье. А мне нравится просто сидеть у крыльца. Иногда подходит знакомый и спрашивает, как у вас с Евой дела. Я отвечаю, что все хорошо, и знакомые радуются.

Мое маленькое сердечко, надеюсь, мое письмо тебя приободрило. Кстати, мы только что перекрасили кухню. Я хотел перекрасить и туалет, но увидел на стене надпись, сделанную твоей рукой: «Прощай, моя уборная». Пусть надпись тебя дождется. А какой пир мы закатим, когда вы вернетесь!

Читая письмо, я не знала, что позже буду доставать и перечитывать его много раз и в конце концов выучу наизусть. Оно и сейчас у меня в руках: строчки выцвели, а на бумаге все еще видны следы моих детских слез. Больше писем от отца я не получала.

* * *

Вскоре в моей жизни произошло еще одно неожиданное событие, которое я описала в дневнике.

10 ноября 1939 года

Моя болезнь

Месяц назад мне стало плохо в школе. Заболело горло и начался озноб. Тетушка Марджери заставила меня прилечь после обеда и отвела к врачу. В кабинете врача меня стошнило. Мне велели соблюдать постельный режим до конца недели. В тот день и ночью меня тошнило восемь раз. Утром стало намного хуже. Пришел другой врач и как только меня увидел, сразу понял, что со мной. После обеда меня забрала скорая и отвезла в больницу для пациентов со скарлатиной.

Тетушка Марджери перепугалась до смерти, и я решила, что умираю. Но когда санитары заносили меня в скорую, из дома выбежала Дороти и с улыбкой на лице воскликнула: «Да все с тобой будет хорошо!» Тогда я подумала, что, может, и не умираю вовсе. Она крикнула мне вслед «насхледаноу»[6], и меня увезли.

В палате мне сразу понравилось. Я очутилась в просторной комнате с оштукатуренными белыми стенами, где стояли одиннадцать коек, и к каждой был приставлен стульчик и маленькая тумбочка. В комнате было окно, а в центре стояли два больших стола с букетами цветов посередине. Один стол был застелен скатертью, там сидели четыре девочки и ели. Остальные лежали в кроватях. Девочкам было от четырех до двенадцати лет.

Пришла медсестра, умыла меня и сделала укол. Ночная сестра нравилась мне гораздо больше дневной. Поначалу мне было очень плохо, и по ночам состояние ухудшалось. Медсестра часто сидела у моей кровати и варила какао на молоке (днем его всегда разбавляли водой). Она была очень красивая, как ангел.

К концу недели у меня появилась подруга. Ее звали Джейн. Мы бросались игрушками, а когда медсестер рядом не было, вылезали из постелей. Из всех детей мы были самыми прожорливыми. Вторая неделя прошла точно так же, как первая. Красивая ночная медсестра варила мне какао, никто об этом не знал, это была наша тайна.

Через три недели мне разрешили одеваться, помогать в палате и играть. Уезжать из больницы не хотелось, но месяц быстро подошел к концу.

Последний день в любимой больнице

Я собрала игрушки и книжки, что лежали в тумбочке. Осталось собрать одежду. Я искупалась, пошла на кухню и со всеми попрощалась. Вскоре приехала тетушка Марджери. Прощаться с новыми подругами и медсестрами было тяжело.

По пути домой мы зашли в магазины и кое-что