и тетушка Марджери не могли не замечать, как мне не хватало всего чешского и особенно общения с другими чехами. Они навели справки. Папа Рэйнфорд выяснил, что в Ливерпульском концертном зале иногда проводятся собрания и концерты для беженцев. Я пришла туда один раз, второй, но оказалась там совсем одна. Я была страшно разочарована, но следующие встречи все компенсировали. В марте 1940 года я рассказала об одном таком собрании в дневнике:

Мы с Дороти ходили на небольшое собрание беженцев из Чехословакии, Австрии, Польши и других стран. Сначала пели австрийские песни. Потом один из беженцев прочитал стихотворение по-чешски и стали петь чешские песни! Как же здорово было услышать звуки чешской музыки в чужой стране.

Даже описать не могу, что я чувствовала, когда слушала…

В перерыве я познакомилась с одним чехом, и тот пригласил нас на обед на следующий день, а это было в воскресенье. Он бежал из Чехословакии в Польшу, там его посадили в тюрьму, но он смог сбежать во второй раз.

Тем вечером я легла в кровать, и хотя было уже очень поздно, мне не спалось.

Воскресенье – день обеда

Мы пошли в город и нашли общежитие, где жили чехи. Пообедали: на первое был суп, на второе мясо и фрукты на десерт. Там было примерно одиннадцать наших земляков. После один из них показал мне несколько рукописей, но я ничего не поняла. Потом мы пили чай

С ЧЕШСКИМ ХЛЕБОМ

и рыбой. Рыбу я не хотела, только сухой хлеб. Этот хлеб был вкуснее всех блюд, что я попробовала в тот день!

Потом мы пошли домой, я сделала уроки и теперь готовлюсь ко сну. Спокойной ночи, животик, у тебя сегодня был хороший день!

Такие дни меня очень радовали, хоть и случались редко.

Примерно в то же время до меня начали доходить тревожные слухи, что немцы в Чехословакии притесняют евреев. До концлагерей еще дело не дошло, о таких ужасах тогда еще и помыслить не могли. Преследование пока имело легкую форму: конфисковывали собственность, магазины и предприятия, ограничивали определенные свободы, еврейским детям запретили ходить в школу, к евреям относились как к недочеловекам. Больше я ничего не знала.

Я не понимала, что происходит. Не могла представить, зачем кому-то преследовать невинных людей, таких, как мои папа с мамой. Не сомневалась, что их это не коснется. Но что делать, если нацисты заберут наше предприятие и дом? В растерянности я записала в дневнике:

Дорогой Бог, кое-чего я совсем не понимаю и обращаюсь к тебе за утешением и помощью. В воскресенье я услышала в новостях, как плохо обращаются с евреями у меня на родине. Я подумала о маме и папе, о том, каково сейчас им. От них давно не было вестей. Хотя мы не получаем от них писем, мы постоянно думаем о них, чувствуем их присутствие, и я уверена, они чувствуют то же самое.

Я поняла, что, когда вернусь домой, уже не буду прежней. Скорее всего, я стану беднее Марты и всех моих старых друзей. Но я все равно поспешу вернуться, даже если наш дом обеднеет. Он все равно покажется мне уютнее самого великолепного особняка в Англии. И пусть у нас не будет денег на уголь, дом наполнится любовью и теплом, потому что он наш и находится в самой прекрасной стране на свете…

Я боялась, что родители страдают, и мне было сложно совладать с этим страхом. Естественно, я обратилась за поддержкой к сестре.

За время, проведенное в Англии, Ева преобразилась – из довольно противной старшей сестрицы, любившей мной понукать, превратилась почти в святую, чьи слова проливались бальзамом на мою душу. Теперь она была самым важным для меня человеком. Мне не хватало утешения, которое дарили письма родителей. Осознавая, что папе с мамой, возможно, грозит опасность, я ощущала страшное смятение. Кроме того, я была растеряна, так как ничего не понимала, хотя и пыталась. Почему они? Что плохого в том, чтобы быть евреем? При чем тут война?

Короткие и редкие записки из дома меня ничуть не успокаивали.

Ева очень старалась, и всю войну продолжала стараться, защитить меня от боли, смягчить удары и сделать так, чтобы я никогда не теряла веру в будущее.

«Постарайся не волноваться», – писала она. «Будь счастлива, веселись, учись хорошо и всегда верь, что все в итоге наладится. Они именно этого бы хотели, и так ты сделаешь им приятное».

Я боготворила сестру и тревожилась за нее тоже: не слишком ли она перетруждается на уроках? Не скучает ли по дому? Не болеет ли? Весной 1940-го я написала в дневнике:

Дорогой Бог, мне так много нужно тебе рассказать. Я очень волнуюсь. Евичка давно мне не писала. На самом деле всего пять дней, но кажется, будто пять лет. Если она не пишет, потому что у нее много уроков, это ничего. Но в школе эпидемия кори. Болезнь не слишком серьезная, но очень заразная. Боюсь, она может заразиться. Господь, весь мир в твоих руках, пожалуйста, можешь сделать так, чтобы Евичка не заразилась корью? Она же такая хорошая! Ни у кого нет такой хорошей сестры, как у меня, лучшей и пожелать нельзя.

Я совсем приуныла. Но однажды случилось кое-что замечательное. Я пришла из школы, и тетушка Марджери встретила меня с улыбкой.

– У меня для тебя чудесный сюрприз, – сказала она, не в силах скрыть восторг и удовольствие оттого, что именно она принесла хорошую новость. – Я нашла маленькую девочку из Чехословакии твоего возраста, она живет в Ланкашире. Ее зовут Ольга.

Я ушам своим не поверила. За долгие месяцы, что я провела в Англии, я встречала лишь взрослых своих земляков, и, как правило, те были уже старыми. Исключением была Ева и близнецы, но близнецы были маленькие и еще не умели говорить. А теперь нашлась девочка, да еще моего возраста! В такое везение просто не верилось.

Тетушка Марджери немедленно перешла к действиям и пригласила Ольгу на выходные.

Ольга оказалась робкой темноволосой девушкой с веснушками и была так же рада со мной познакомиться, как и я с ней. Вскоре мы разговорились, и от ее робости не осталось и следа. А как мы болтали! Мы легли спать в одну кровать и трещали без умолку до поздней ночи, не давая друг другу заснуть.

Я узнала, что Ольга, как и я, была еврейкой и ее родители тоже остались в Чехословакии. Она жила в очень религиозной семье методистов, и ее тоже заставляли ходить на все методистские