всего Овчинникова рассказывает о пустом городе, видимо, пораженном чумой. Видит врача, который прячет красный камень в цветочной горшке…»

Филипп не верил своим глазам. Профессор Аркадьев беспристрастно описывал в истории болезни своей давней пациентки и сожженный скит в дремучем лесу, и старинный индийский заброшенный храм, и послевоенную Москву… И красный камень.

Глава 4

– Люда, ты бы пошла, вон, йогой занялась, – из коридора доносились властные покрикивания тети Раи, призывающие тянуть шею выше, выше, ногу дальше, дальше, а Зоя уговаривала суицидную пациентку не смотреть на стену. – Вставай давай. Не нарушай больничный порядок.

Пациентка упорно не хотела разговаривать. И вообще ничего не хотела – ни йоги, ни еды, ни прогулок. Ни белого света.

– Люд, что, такая уж любовь? А ты в курсе, что это только гормоны? Важная, конечно, в организме вещь, но, извини, травиться из-за них… У тебя родители есть? Мозг находится в мире, а мир находится в мозгу. Кант сказал – а не какой-нибудь хрен с горы! Я лекции Черниговской слушала на ютюбе о мозге. Ты знаешь такую? Это в смысле, что напридумаем себе в голове иллюзий, а потом не знаем, как с ними жить. Трезво надо на жизнь смотреть, трезво. Мозги-то мы тут тебе поправим, это точно, ты не волнуйся. У нас, знаешь, какой доктор хороший! У-у! Замечательный доктор.

Люда повернулась:

– Да, хороший. Смешной.

– Чего это смешной? – насторожилась Зоя. – Хороший! Тебе повезло. Он, знаешь, как с пациентами возится? Он вообще в больнице живет натурально. С утра до ночи лечит. Родители у тебя есть?

– В другом городе. Мама. Она не знает. – Людмила села, наконец, на кровать, пригубила чай из кружки.

– И каша сегодня вкусная, – Зоя пододвинула тарелку, – ешь, пока не остыла. Тебе циничной надо стать – всем им назло. Броню отрастить. Тогда уже влюбляйся на здоровье – тебя уже ничего не проймет.

– Я не смогу, – вяло отмахнулась Люда.

– Еще как сможешь! Это первое дело – броня. И тогда посмотришь: все вокруг тебя скакать будут.

Зоя скрючила руки перед собой, как у зайчика, и заскакала по палате, высоко поднимая колени.

Люда рассмеялась.

– Ну. – Улыбалась Зоя. – А ты говоришь. А то они твою слабину чуют – и давят, и давить будут. А ты не поддавайся! Ты где учишься-работаешь?

– На почте.

– Не, на почте – не престижно. Надо что-нибудь другое придумать. Ну, ничего. Мы твою жизнь здесь обмозгуем. Тетю Раю привлечем. Она у нас, знаешь, какая мудрая? Мудрейшая! И вот что я тебе скажу: самые циничные люди – самые ранимые. Они потому и выбрали такой холодный путь – для защиты. И раз ты такая – чуть что – травишься, у тебя другого выхода нет. Плевать на все и всех!

– Я не смогу, – прошептала Люда.

– А выхода нет, – нахмурила брови Зоя. – Надо жить! Но жить – по-умному.

Люда вдруг резко оттолкнула тарелку с кашей, которую, было, придвинула ближе.

– А ты ведь не притворяешься. Ты ведь и правда циничная, – и Люда опять легла на кровать и отвернулась к стене.

Зоя посмотрела на больную, вернее, на ее затылок, посмотрела, постояла, качаясь с пятки на носок. Да и вышла молча из палаты.

Зойка пошла в первый класс и за новой, интересной учебной кутерьмой не сразу заметила, что в доме происходит что-то страшное. Отец теперь подолгу не возвращался с вахты – и раньше-то дома бывал раз в полгода на неделю, а теперь вообще перестал появляться. Мать целыми днями лежала в гостиной на диване, отвернувшись к стене. Продукты из холодильника пропали. Что совсем плохи дела, Зойка поняла, когда соседка тетя Рая зазвала ее к себе, накормила вкусным борщом и велела приходить каждый день.

– После восьми всегда дома бываю. Хоть покормлю тебя.

С работы мать уволили за прогулы. Медсестрой работала в поликлинике. Тетя Рая иногда брала Зойку с собой – полы в больнице помыть, отстегивала за это копеечку. Потом мать забрали в больницу – в психиатрическое отделение. «Реактивная депрессия» диагноз. Подлечили вроде. Но на прежнюю работу мать не вернулась. Устроилась полы мыть в пяти домах многоподъездных. Так они с Зойкой их и мыли, подъезды эти. Мать и сейчас их драит. Зойка помогает в выходные. По-настоящему мать к жизни так и не вернулась. Отец ни копейки за все эти годы не прислал. Может, тоже умер?

Филипп утром мысленно готовился к разговору с профессором Аркадьевым. Пытался сформулировать вопросы лаконично. Но все же, пораженный своим открытием сходства галлюцинаций, да нет – видений, которые присутствовали в описаниях обеих пациенток, не находил точных слов. «Да что я? – решил, наконец. – Илья Борисович – свой человек. Все правильно поймет. Нет паранойи! Нельзя везде каверзы видеть!»

И началась обычная больничная кутерьма утреннего обхода, а к обеду приехала родственница за потеряшкой Александром Сергеевичем. И вовсе он оказался не Сергеевич, а Владимирович, и не Александр, а Олег. Впрочем, теперь это уже не имело значения. Дочь, усталую женщину с куцым хвостиком волос, Олег Владимирович узнал, но как-то без энтузиазма обнял.

– У меня, Филипп Алексеевич, – говорила женщина, – дома Паркинсон и вот Альцгеймер. Мама еще жива – и тоже не в себе.

Филипп поднес палец к губам, кивнул на Олега Владимировича.

– А, – отмахнулась дочь, – он все равно ничего не понимает, а если и поймет – забудет через минуту.

– Вы бейджик сделайте. Олегу Владимировичу и маме своей. Пришпильте на какое-нибудь видное место на одежде. Имя, фамилия, адрес, телефон. На случай, если потеряется опять.

Дочь равнодушно кивнула.

– За что мне все это? Знаю, скажете: не за что, а для чего?

– Не скажу, – помотал головой Филипп.

Торжественно проводили нашедшегося потеряшку. Тетя Рая – со слезами радости. В семье все лучше, чем в казенном заведении. Вот только Николай Николаевич остался теперь один. Одиноко ему будет. Не к алкоголикам же его переселять.

– А кукушонка опять целый день из палаты не выходила, – доложила тетя Рая.

– И что