к Ваське домой, но это бывало редко, потому что Васька с матерью жили в коммуналке, кроме них там были еще соседи — тихий алкоголик, которому было все равно, есть гости или нет, но еще там жила семья с младенцем, и они, конечно, требовали тишины. Комнаты — крошечные, кроме того, часть пространства съедало пианино: Анна Дмитриевна преподавала музыку в районной музыкальной школе. С Васькиными друзьями она была приветлива, но общаться явно не рвалась, а, наоборот, стремилась сразу куда-нибудь уйти. Тихая, замкнутая женщина — ничего общего с Васькой! — но с совершенно такими же, как у него, немыслимо синими глазами. Другим членом семьи Васька считал тетку — старшую сестру матери, но она жила где-то в другом месте и с ней никто из них не встречался. Тетка была бездетной вдовой известного ученого-химика, от которого ей осталась та самая дача в академическом поселке. Васька провел там все детство и всегда уезжал туда при первой возможности.

Отца не было, и о нем Васька не знал ровным счетом ничего. Тут имелась какая-то странность. У некоторых из них родители развелись, и Ника, например, совсем не общалась с отцом. Но она, по крайней мере, знала, кто он по профессии, сколько ему лет и где он живет. Катя видела своего довольно редко, но все-таки видела. Вообще нельзя сказать, чтобы они часто обсуждали родителей, но однажды в каком-то полупьяном разговоре Васька вдруг разоткровенничался и пустился в рассуждения.

— Нет, я понимаю, всякое бывает. Я знаю варианты: поматросил — и бросил, или там разовка, случайность. Но они ведь были женаты! Что же это может значить, скажите на милость? Что он мог такого сделать, чтобы мать его вычеркнула, насовсем, навсегда? Табу, понимаете? Нельзя о нем спрашивать — и все тут!

— А ты пробовал?

— Пробовал. Без толку.

— Она что, просто молчит?

— Нет, не просто молчит. То есть — молчит, да. Но не просто. У нее делается такое лицо, что продолжать невозможно. Нельзя. Не знаю, как объяснить. Нельзя — и все тут, уж вы мне поверьте.

— Откуда же ты знаешь, что они были женаты? — поинтересовалась Катя.

— Тетка. От тетки. Я пристал к ней с ножом к горлу, где-то классе в седьмом.

— И что она тебе рассказала?

— Издалека начала. От деда с бабкой. Скорее всего, отвлечь хотела. Но это я все и так знал.

— Знал — что?

— А я разве не рассказывал? Про деда с бабкой? Дед музыкант был, талантливый, блестящий. Все у него было в порядке, все как надо — концерты, гастроли. Гастроли, да. Вот из-за гастролей-то из-за этих… В общем, агент английской разведки, десять лет без права переписки. Тетке было пять, а мать родилась в тридцать восьмом, через полгода после того, как его забрали…

— Господи… — пробомотала Ника.

— Да, весело, чего говорить. Бабка их одна тянула, война, голодуха. У нее родственники были в Калинине, она к ним переехала, чтоб хоть кто-то рядом… И вроде выдержала все, вытянула, но, по сути дела, как-то сломалась, совсем другая стала без деда — тихая, забитая, такая… напуганная навечно. А на фотках старых — хохочет, глаза сияют, прямо видно. Тетка потом в Москву уехала, а мать там оставалась, в Калинине, школу заканчивала. Она красивая была очень… да и сейчас, собственно… Тетка говорит: очень, очень красивая, но застенчивая и… тоже тихая, как бабка… как-то на ней сказалось. Надо было, говорит, ее с собой забрать, простить себе, говорит, не могу. А с другой стороны, теперь у нас ты есть — я то есть…

Он умолк, задумчиво водя пальцем по краю стакана, не обращая внимания на возникавший от этого пронзительный звук.

— Так что было-то? — не выдержал Сашка.

— То-то и оно… Хотел бы я знать. Тут она начинает… как бы это сказать… пробуксовывать, что ли. Вроде и говорит, но как-то так, что ничего толком понять нельзя. В общем, я так понял, что она в один прекрасный день приехала в Калинин их навестить, а мать — замужем. И если кто-нибудь сейчас спросит: за кем? — то я ему дам в зубы, честное слово. Не знаю за кем. Знаю, что намного старше, лет чуть ли не на двадцать, если не больше. Знаю, что импозантный, с орденами, красивый, виски там седые, то да се…

— То есть ты хочешь сказать, что она тебе не сказала, как его звать, а про виски сказала?

— Именно. Может, она сестру оправдать хотела — дескать, явился такой Казанова… Не знаю.

— Ну? А потом?

— А потом они разошлись. Причем как-то лихо. Мать в Москву уехала, к тетке. Беременная уехала. Как только поняла, так сразу и уехала.

— А бабушка твоя?

— Умерла, еще до того. Ну вот, и это, в общем, все. Дальше — стенка. Я ей говорю: ну ты же знаешь, что между ними было, скажи мне. Она стала что-то бормотать про выпивку, что он напивался, вытворял черт-те что…

— Вась… — осторожно начал Илья. — Так, может, в этом все и дело? Может, все проще? Что тут странного? Если он, допустим, алкаш… он ведь мог, скажем, ну я не знаю… мог и руку на нее поднять… За это можно возненавидеть. Может, ты здесь малость перемудрил, а?

— Во-во, молодец, Илюх! Тетка моя, она тоже старалась что-то в этом роде… Только не вышло у нее, потому что врать как следует не умеет. В общем, почти так и сказала, потом что-то еще, про припадки какие-то, белую горячку, путано, ничего понять нельзя, а потом вдруг чуть не со слезами: «Оставь ты меня в покое, ради бога! И никогда, слышишь, никогда не спрашивай ее, не говори с ней об этом! Не вздумай! И со мной не говори больше! Забудь! Нет такого человека и не было!» А ты что, Илюх, думаешь, меня бы такой вариант не устроил? Банально слишком?

Илья пожал плечами.

— Не знаю… Да ты не злись. Нормальное предположение…

— Я не злюсь. Я просто знаю, что там что-то не так, что-то другое. Хотелось бы понять, да не выйдет.

Самое интересное, подумала Катя, что он нас тогда не убедил. Не только Илью — никого не убедил. Всем нам мерещился