Ленивый-то ленивый, но все никак не отвязывался. Задавал какие-то идиотские вопросы: читать любите? А что любите читать? А друзья ваши? Потом вдруг как будто слегка встряхнулся, нацелил на Катю светло-карие в красных прожилках глаза и произнес:

— А ведь наши пути уже как-то раз пересекались. Был уже с вами разговор. Не я лично беседовал, но коллеги мои, товарищи. Выходит, вы у нас вроде рецидивиста. Видите, Катерина Михална, что у нас с вами получается. Ну допустим, ваш приятель ничего вам не рассказывал, готовил свою диверсию в одиночестве. Допустим. Кавалер ваш тоже вас в курс своих дел не вводил. Допустим и это. Но вот смотрю я на вас и не могу понять. Такая вы хорошая девушка, симпатичная, комсомолка — наша, в общем, казалось бы, девушка… Так почему же к вам, я извиняюсь, всякое дерьмо липнет? Ухажер этот ваш… художник от слова «худо». Теперь вот эта история. Как вы сами-то это объясняете?

Катя угрюмо молчала, не поднимая глаз.

— Странно, правда? И ведь смотрите, что получается. Ведь им-то на вас, по большому счету, плевать. Ну что, ухажер-то ваш, не понимал, что ли, что мы вами заинтересуемся? Или приятель этот ваш? Понимали оба, всё понимали прекрасно. Остановило их это? Да ничего подобного! Им, Катерина, дорогая, по большому счету до вас и дела нет. А вы мне тут… — Он горестно махнул рукой и как-то странно сморщился.

«Не разрыдался бы», — подумала Катя. Лысый, однако, рыдать не стал, а вместо этого вроде бы снова заскучал:

— В общем, так, Катерина. Вы сейчас идите… учитесь. Пусть тут пока ваши комсомольцы и партийное начальство разбираются, что у них под носом творится. А мы посмотрим… проследим. Вам же рекомендую подумать хорошенько. Поняли меня?

Катя кивнула, поднялась и пошла к двери. На полпути ее догнал очередной зевок и размытые им слова:

— До скорого…

Катя застыла на месте и, не удержавшись, обернулась.

— А вы как думали? — лысый раздвинул мятые щеки в ухмылке и махнул рукой: — Идите, идите…

Катя не обратила особого внимания на его слова о комсомольцах, которые должны разобраться. Шут с ними, с комсомольцами, нехай разбираются на здоровье. Главное — эти ее отпустили, можно выйти на улицу и пойти в любую сторону. Можно валять дурака, сесть на лавочку, сосчитать ворон, мороженое съесть. А ведь могло выйти совсем, совсем по-другому. А вышло так! Свобода! Она даже о Васе забыла на какое-то время и очень скоро горько устыдилась. Такое было в тот момент чувство облегчения. Что нам комсомольцы после седых мальчиков и лысых клоунов!

Напрасно она так легко к этому относилась, как выяснилось. Эйфория прошла довольно быстро, и опять подступило: ничего ведь не изменилось, Васька все там же, надежды никакой, Анне Дмитриевне пока ничего толком не говорят, от помощи она отказывается — да и какая тут, собственно, помощь? И где, наконец, Мирелка?

«Комсомольцев и партийное начальство» она тоже недооценила. Им, без сомнения, здорово нагорело за недостаток бдительности, и теперь они что было сил старались вернуть доверие. Секретарь партбюро орал на них, брызжа слюной: «Выступите как миленькие, все выступите! Чтоб не думали, что мы тут у себя антисоветчиков растим!» Нетрудно было догадаться, что говорили местному партийному начальству лысый и иже с ним. «Выступите» относилось к назначенному через две недели общему собранию факультета. По замыслу «комсомольцев», каждый из них непременно должен был выступить и заклеймить Васю позором. Илья попробовал брыкаться: да как же я буду его клеймить, если я не знаю, в чем его обвиняют? За что клеймить-то? «За распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», — ласково поведал один из комсомольских начальников. — Статья такая есть — может, слышали?»

«Заведомо ложных!» «Заведомо!» Суки! — Катю захлестнула такая волна ненависти, что голова закружилась.

Илья сжал ее руку и сказал:

— Но среди нас-то он ничего не распространял.

Тут откуда ни возьмись за спиной начальника возник аспирант по имени Толя, пару раз проводивший у них семинары, — вежливый, тихий, незаметный: «Виктор Алексеич, позвольте мне…» Просто подошел, встал рядом, произнес два-три слова, и сразу стало ясно — и кто тут бал правит, и что доблестные органы пристально следят за развитием событий, как и было обещано.

Толя не кричал и слюной не брызгал, наоборот — говорил вполголоса, заставляя напрягать слух. Вот так, тихонечко, в два счета растолковал, что им, в сущности, жутко повезло, потому что насчет собрания были большие сомнения, но в конце концов удалось упросить представителей компетентных органов разрешить людям оправдаться публично. Представители органов исходят из того, что даже если (он умело выделил голосом это «если») предположить, что они действительно не участвовали в готовящемся преступлении и ничего о нем не знали, то длительное общение с личностью такого рода все же никак не могло пройти для них бесследно. И вот теперь им дается великолепный шанс доказать, что они действительно потрясены случившимся.

— Разумеется, вы можете отказаться, — шелестел он. — Никто вас не неволит. Но тогда уж позвольте и нам действовать по своему усмотрению. Например, правильно ли оставлять людей с таким направлением мыслей в студенческой среде? Да ваши же товарищи этого не потерпят! Что касается дальнейших бесед, то они будут, по всей вероятности, уже не здесь и не с нами…

Все это было несколько топорно, но действенно. Яснее не скажешь. И ведь что интересно — никакого, по сути дела, практического смысла, чистое искусство, игра в бисер… Никакой информации от них не ждали, никаких новых сведений. И Ваське они, в сущности, ничем повредить не могли. От них требовалось одно: ритуально оскверниться. О, Софья Власьевна это любила! У Достоевского было: повязать кровью, а оказалось, что можно и дерьмом. Тут крылось особое мучение и большой соблазн. Ведь никому никакого вреда! Несколько отвратительных минут — и все: забыть, плюнуть и растереть, жить дальше. При наличии некоторой фантазии можно было пойти еще дальше и рассудить так: вот отличный способ оставить их в дураках — побубнить три минуты требуемую ахинею, в которую никто не верит, и избавиться от них, по крайней мере, на какое-то время. Если бы только не это нелепое чувство, что потом это будешь уже не ты.