— Вась, и он тебе все это сам… по своей воле?

— А кто ж его неволил?

— Не понимаю… — беспомощно пробормотала Катя.

— Да? А я, знаешь, кажется, понял.

— Вроде исповеди, да?

— То есть ты думаешь, он раскаялся, так? Погоди, Кать, сейчас мы до этого дойдем. Он ведь со мной и о матери говорил… Анюта, говорит, такая красавица была, такая красавица, прямо чистый ангел. Очень, говорит, я к ней привязался, прямо жить без нее не мог. А она меня, говорит, предала. Сбежала. Испугалась. Я, говорит, напугал ее сильно. Все водочка виновата. Ну и потом возраст. Возраст, конечно, тоже. Тогда, в сороковом, накачивались каждый божий день — и хоть бы хны. Наутро — встал и пошел как ни в чем не бывало. А тут, говорит, черт его знает, припадки какие-то начались. А знаешь, Кать, какие у него припадки? Ему, как он говорит, «полячишки» эти стали являться. Сначала — как выпьет, а потом уже и без этого. Приходят, выстраиваются к нему спиной, у каждого в затылке — дырочка, небольшая, аккуратненькая, и всё норовят повернуться. Лицом повернуться. А он тогда — р-раз за свой ТТ и давай в них палить по новой. Вальтеры-то у них отобрали, а ТТ подарили — специальные, именные, наградные. Теперь представь, Кать, как это для матери выглядело. Могло бы просто за белую горячку сойти, но он как-то во время такого припадка наговорил лишнего. Орал на поляков, а она подслушала. Рассказал ей, одним словом… Вечером рассказал, утром проснулся — а ее нет.

— Почему он дал ей уйти? — Катя с трудом унимала дрожь. — Почему потом не появлялся, не преследовал? Ведь если он сейчас тебе написал, значит, знал, где вы, все это время знал…

— Вроде не в его характере, да? Отпустить с миром? Выяснил, Кать, это я тоже выяснил. Он мне сам сказал, без наводящих вопросов. Я, говорит, так ее любил, что нипочем не отпустил бы…

Но тут у него промашка вышла. Не знаю уж, много ли мать поняла из его рассказа, но, надо полагать, достаточно. Она ему перед уходом письмо оставила… Чтоб не думал ее разыскивать, а то она пойдет куда следует и расскажет, какой поклеп он возводит на компетентные органы.

— Молодец Анна Дмитриевна!

— Изящно сработала, скажи! Я сам от нее такого не ожидал. Пришлось ему утереться. Адрес-то он все-таки для порядку выяснил, через бывших сотрудничков, надо полагать, и вообще был в курсе — знал, например, что я родился и как меня зовут, но вылезать не рискнул. Так вот, Кать, насчет раскаяния… Он их и по сей день ненавидит, поляков этих, за то, что в могиле не лежат спокойно. Какой-то у него такой вывих в башке получился, такой, знаешь, выверт психики… впрочем, это для специалиста — вроде он понимает, что это глюки, даже сказал: может, и хорошо, что рак, а то бы в дурдом засунули. Это с одной стороны, а с другой — суки, никак не отвяжутся, мало им… Это он о расстрелянных так… Ты, значит, думаешь, ему исповедаться захотелось? Душу облегчить? Нет, Кать, тут совсем не то. Это месть, скорее. И ненависть. Какая-то квинтэссенция ненависти — ко всем, ко всему миру, а к матери и ко мне — в особенности: по-твоему, я — дерьмо, а ты — праведник, святая невинность? Так вот на тебе, получай! Я тебе расскажу, ты ужаснешься, да, но будешь молчать как миленький, будешь с этим жить — потому что ты такой же, как я! Такая примерно логика. Но тут он, впрочем, ошибся.

Катя почувствовала, как по позвоночнику мерзкой ледяной змейкой ползет страх.

— Что ты собираешься делать?

— Это — вопрос. Но уж точно не молчать. Нельзя об этом молчать. Надо, чтоб знали.

— Вась… Но ведь если ты просто начнешь такое рассказывать… Ты понимаешь, о чем я? Ведь никаких документов, ничего…

— Ну, положим, кое-что у меня имеется…

— Что?

— А он, видишь ли, все это в письменном виде изложил, можно сказать, с адресами и явками.

— Не может быть… — растерянно пробормотала Катя.

— Может-может, еще как может. Потом — открыточка, которую он за каким-то хреном у трупа из кармана вытащил — этот поляк домой писал, надеялся как-нибудь отправить. Ну и там еще кое-что… Мне же не в суд со всем этим идти. Думаю, хватит.

— А куда? Куда ты с этим пойдешь?

— Не знаю пока. Надо подумать. Есть идеи…

Они еще немного побродили молча. Катя не знала, что сказать, и только машинально гладила рукав Васиной куртки.

— Кать, я хотел тебя попросить, — сказал Вася на прощание, — ты пока не говори никому, ладно? Я сам…

И все, жизнь пошла своим чередом. Последний семестр, понятные тревоги и заботы: госы, дипломы, что будет потом — может, аспирантура?.. Конечно, Катя ничего не забыла, но ведь если думать об этом все время, об ужасе — все время, то можно ведь и с ума сойти?

В апреле… да, кажется, в апреле, в начале, Вася сказал, что надо бы собраться, обсудить одну вещь. Договорились встретиться у Женьки, как обычно. Катя шла туда со странным чувством: все это уже было однажды. Она уже шла по весенней улице, прыгала через лужи, с наслаждением вдыхала весенний воздух, весенний запах, и все у нее было очень даже неплохо… А потом в ее жизнь вдруг вторглась тупая, посторонняя сила и все, все разрушила…

Васька был совсем не такой, как тогда, во время разговора на набережной. Он был гораздо больше похож на себя обычного, но какой-то особенно собранный и сосредоточенный. Первым делом попросил унести из комнаты телефон. Женька послушно потащила его в коридор, цепляясь шнуром за ножки стульев и растерянно оглядываясь. Все расселись, у каждого было в этой комнате свое, облюбованное место. Никто, кроме Кати, не знал, что Васька собирается обсуждать, но что-то такое повисло в воздухе, что не оставляло сомнений — случилось что-то из ряда вон. Впрочем, как же — никто? Мирка-то знала, наверное. Не могла не знать. Хотя… с Васи сталось бы: если сказано — никому, значит — никому, до общего разговора. По Мирке