Данила поймал острие в позолоченную петлю гарды, чуть дернулкистью, и шпага вырвалась из руки опешившего капитан-поручика, отлетела всторону. Фондорин же размахнулся и ударил противника рукоятью по затылку, что,конечно, тоже не предусматривалось дуэльным артикулом, но Митя всё равнозавизжал от восторга.

Оглушенный, Пикин упал лицом в снег. Почти сразу жеперевернулся, но поздно: Данила наступил ему сапогом на грудь, а обломок, ужеперевернутый сталью вперед, уперся побежденному в горло. Клинок, хоть и тупой,при сильном нажатии несомненно пропорол бы шею до самых позвонков.

— Ara! — возликовал Митя, бросаясь вперед. — Что, съел?

Прочие зрители тоже подбежали, чтобы увидеть, как гвардейцабудут лишать жизни.

Но Фондорин, не оборачиваясь, сказал громко:

— Прочь! Смерть — великое таинство, оно не терпит досужихглаз.

И как прикрикнет зычным голосом:

— Прочь, плебеи!

Все шарахнулись, один Митя остался. Не потому что дворянин,а потому что уж он-то имел право видеть, как поверженный змей будет пронзенбулатом и испустит дух.

Фондорин сказал:

Судя по тому, что я о вас слышал и что наблюдал собственнымиглазами, вы дряннейший из людей. Я убежденный противник смертоубийства, но всёже сейчас лишу вас жизни — не сгоряча и не из мести, а во имя спасения дорогихмне существ. Если веруете в Бога, молитесь.

Пикин облизнул губы, оскалился:

— Молиться мне поздно. Одолел — коли. Мне еще когда цыганканасулила от железа умереть.

И не стал больше смотреть на клинок, перевел взгляд на небо,раздул ноздри, открыл рот — жадно вдыхал напоследок холодный воздух.

Фондорин подождал — очевидно, давал негодяю попрощаться сжизнью.

Или дело было в ином?

— Опыт учит меня, — произнес он раздумчиво, — что если всамом закоренелом злодее сыщется хоть одна привлекательная черта, значит, онеще не потерян для Разума и человечества. У вас же я обнаруживаю целых две: высмелы и не чужды понятия о достоинстве… Вот что. Хотите отдалить час своейсмерти?

Преображенец закрыл рот, посмотрел на победителя. — Кто ж нехочет?

— Дайте мне слово офицера и дворянина, что впредь не станетепреследовать ни этого мальчика, ни известную вам даму. Никогда и ни при какихобстоятельствах, даже если вам прикажут ваши начальники.

Пикин часто заморгал. Лицо у него сделалось сначала безмерноудивленное, а потом бледное-пребледное. Даже странно: пока жизнь висела наволоске, он был румян, теперь же, обретя надежду на спасение, вдруг побелел.

Ах, Данила Ларионович, что вы делаете? Да этот бесчестныйдаст какую угодно клятву, а после над вами же и смеяться будет!

Митя даже замычал от обиды за простосердечного верователя вДобро и Разум.

Однако преображенец за соломинку хвататься почему-то неспешил. Лежал молча, смотрел Фондорину в глаза.

Наконец, сглотнул и заговорил — тихо-тихо:

— Даю слово офицера, дворянина и просто Андрея Пикина, чтони черт, ни дьявол, ни сам Еремей вкупе с Платошкой не заставят меня большегоняться за этим воробьишкой и за той ба…

— За Павлиной Аникитишной, — строго перебил его Данила.

— За Павлиной Аникитишной, — еще тише повторилкапитан-поручик.

— Хорошо. — Фондорин убрал обломок от пикинского горла. — Ятоже дам слово — слово Данилы Фондорина. Если вы нарушите обещание, клянусь,что найду вас и убью, чего бы это ни стоило. И можете мне верить: любые вашиухищрения избежать сего конца — хоть спрячьтесь под самый царский трон, хотьсбегите на край света — будут с полным основанием названы тщетноюпредосторожностью.

Все предосторожности оказались тщетны. Нарочно позвонил водиннадцать утра, когда Алтын на работе, а дети в саду. Собирался наговорить наавтоответчик заранее обдуманный, неоднократно отредактированный и заученныйнаизусть текст. Если Алтын вдруг окажется дома, намеревался повесить трубку.Всё начиналось нормально: гудки, включился автоответчик. После сигнала Николасзаговорил, стараясь, чтобы голос звучал как можно жизнерадостней:

— Алтын, это я. Записка в почтовом ящике — чушь, Валинасамодеятельность. Дело совсем в другом. У меня срочный и очень важный заказ.Извини, но объяснять ничего не могу, по контракту должен соблюдатьконфиденциальность. Я не в Москве, поэтому…

— А где же ты? — раздался голос жены.

Фандорин стукнулся плечом о звукозащитный эллипсоидтелефона-автомата и глупо пролепетал:

— Ты дома?

— Что случилось? Где ты? Во что ты вляпался? Почему Глен вбольнице? А ты? Ты здоров?

Чтобы прервать пулеметную очередь коротких, истерическихвопросов, Николас заорал в трубку:

— В какой он больнице?

— Где-то за границей. Мать не сказала, где именно. Онавообще была очень груба. Я спрашиваю про тебя, а она мне: «Жаль, что вашмуженек исчез, а то бы я ему за моего Валечку хребет сломала». Господи, я двеночи не спала. Всё мечусь по квартире, не знаю, звонить Семену Семеновичу илинет.

Это был полковник из Управления по борьбе с организованнойпреступностью, оберегавший газету «Эросс» от всякого рода неприятностей как снарушителями закона, так и с его блюстителями. Алтын мужа не посвящала вподробности этих деликатных отношений, говорила лишь: «Сейчас все так делают».

— Не надо Семена Семеновича, — быстро сказал Фандорин и,поняв, что версия с «важным заказом» не пройдет, добавил. — Вообще ничего непредпринимай! Сиди тихо!

Алтын судорожно втянула воздух. Николас понимал, что вратьбесполезно — слишком хорошо она его знает. Но и говорить правду тоже былонельзя. Отправить бы ее с детьми подальше из Москвы, как осмотрительная МамонаВалю, но разве Жанна позволит?

— Всё очень плохо, милая, — глухо проговорил он. — Но япостараюсь. Очень постараюсь. Надежда есть…

И нажал на рычаг, чувствуя, что сейчас разрыдается самымпозорным образом.

Хороший получился разговор, нечего сказать. Называется,успокоил жену. Слабак, разамазня! «Очень постараюсь, надежда есть». Бред,жалкий лепет! Бедная Алтын…

А, с другой стороны, что еще мог бы он ей сказать?