* * *

Через три года, в августе шестнадцатого, она случайно встретила Настю на ялтинском прогулочном пароходе. Настя не сразу узнала Оленьку, а как узнала – бросилась к ней, как к близкой подружке. И по-девчоночьи взахлёб, перебивая друг друга, они долго вспоминали и свои гимназии, и Петроград, и родной Васильевский остров, и какие-то не прожитые вместе мелочи.

Лишь о Петеньке не обмолвились ни словечком.

Артизан

Алая мятая драпировка сползла с плеча на голое бедро. Капитон поёжился и буркнул:

– Не то́пите опять. Дров жалеете. А сами – в гамашах и шерстяном костюмчике.

– Не бурчи, Капитоша. Сейчас закончим – водки тебе дам.

Василий Семёнович Вишняковский, преподаватель Императорской Академии художеств, весёлый бонвиван исполинского роста и любимец студентов, подошёл, поправил драпировку на плече Капитоши и, заметив крупные мурашки на мосластом теле натурщика, тяжело вздохнул:

– На сегодня давайте закончим. А то и правда простудим нашего Цезаря.

Студенты зашевелились, вытирая кисти и убирая краски в деревянные ящики.

Капитоша, кряхтя, слез с постамента, снял с лысеющей головы крашенный под золото лавровый венок и, присев на табурет, принялся развязывать тесёмки римских сандалий.

Василий Семёнович – огромный, облепленный учениками, как пирс мелкими ракушками, – что-то объяснял и шутил; его войлочный бас был слышен и в коридоре Академии, и в соседних студиях, и даже в общем колонном зале, куда уже стекались профессора и академики на очередное собрание.

Капитоша суетливо одевался в углу, натягивая панталоны и растирая затёкшие от долгого позирования икры. На его правом плече розовел след от тяжёлой римской плащевой пряжки. Капитоша поскрёб его ногтями и обернулся на аудиторию.

Василий Семёнович устало кивнул ему и поторопил всех к выходу:

– Друзья мои, ступайте, но не предавайтесь праздности! Вдохновляйтесь пропорциями Вселенной!

Молодые люди закивали, засуетились, будто и правда собирались сию минуту отправиться куда-нибудь вдохновляться этими неведомыми пропорциями.

Когда за последним студентом закрылась дверь, Василий Семёнович широким шагом направился через весь класс к Капитоше.

– Вот что, Гай Юлий мой. У тебя есть ещё сегодня работа?

– Не заказывали, – шмыгнул носом Капитоша.

– Спрашивали меня давеча о хорошем натурщике. Чтобы торс был фактурный. Я о тебе сразу подумал. Правда, братец, тощ ты что-то стал…

– Так не жрамши ж с утра! – перебил его Капитоша. – И так каженный денёчек!

– Да будет тебе, не жрамши! А кому я перед занятиями домашнюю ватрушку скормил?

– Водочки обещали-с.

Капитоша пыхтел, натягивая сапоги.

– Ну, обманул. Откуда в Академии водка?

Дверь приоткрылась – и появилась голова.

– Иду, сию минуту, – мазнул рукой Вишняковский.

Голова кивнула и исчезла.

– Ты, Капитон Гордеич, часам к восьми ступай вот по этому адресу, – Василий Семёнович оторвал уголок от лежащего на табурете испачканного ватмана и зашуршал карандашом. – Средняя Мещанская, вход со двора. Восьмая квартира. На двери будет табличка «Арт-мастерская Дубко». Ну что ты смотришь на меня, как будто я тебе рубь должен? Ладно, не рубь, на́ вот на водку, коль обещал.

Вишняковский сунул в ладонь Капитоше двугривенный – и не без удовольствия наблюдал, как просияла нижняя половина его лица, при этом верхняя половина оставалась смурной: насупленные кустистые брови, прорезанные галками две морщины на лбу, колкие, с зеленцой, недоверчивые глаза; и только орлиный нос, не римский и не греческий, оставался монолитно-нейтральным и казался инородным на живой и подвижной физиономии.

Из коридора снова послышались голоса, и Василий Семёнович поспешил к двери.

– Ты уж не подведи, голубчик!

– А сколько положат монет?

– Вот ты сам там и договаривайся. Только не жадничай, не срами меня, а то я тебя знаю…

– А вы, Васильсмёныч, пояснили-с господину Дубко, что я – натурщик высшей категории?

– Высшей, высшей. Как ведь иначе? Артизан!

Василий Семёнович исчез за дверью. Капитоша напялил пальто и засеменил в коридор.

* * *

Артизаном звали его все академисты как раз с лёгкой руки профессора Вишняковского. Значение этого слова Капитоша не знал, но очень оно ему нравилось – вроде как от французского «art», и с претензией.

Было Капитону Гордеевичу Коржу без месяца сорок лет, что для натурщика уже возраст преклонный, но телом он оставался ладен, живот к своим годам не нарастил и осанку всегда держал не хуже премьеров Мариинского театра.

Чтобы блюсти себя в нужной физической форме, он каждое утро занимался в своей квартирке с гантелями, и даже прикупил по случаю пудовую гирю. Потому и неизменно получал работу, если требовалась натура с обнажённым или полуобнажённым торсом, особенно когда в классе писали что-нибудь античное, – его Октавианам, Цезарям, Спартакам, Меркуриям, Гермесам и Персеям счёт перевалил за несколько сотен.

Позировал Капитоша – с удовольствием, видя в своей нехитрой работе особую миссию, и за двадцать лет доброй службы поставил собою – собственной «раритетной», как сам выражался, фактурой – руку нескольким десяткам студенческих классов. Некоторые из академистов с тех пор стали известными художниками, и Капитоша с особой тщательностью следил за их успехами, большими и малыми. Не из личной симпатии – в симпатии к живому существу Коржа трудно было заподозрить, – но из коммерческого интереса: дома у него хранились некоторые их эскизы, и, не ровён час, кто-нибудь из бывших студентов выбьется в гении-классики, как, например, модный живописец Грабарь или скульптор Беклемишев, – тогда можно будет продать ученические зарисовочки по наваристой цене. На всех эскизах был, конечно, он, Капитон Гордеевич, в образе или без, одетый, полуодетый или раздетый догола, целиком или даже частично: руки-ноги-голова, разинутый или закрытый рот, переносица с бороздкой поперечной морщины, брови, шея с выпуклыми ключицами и прочие его человечьи подробности. «Всё на благо искусству», – как говаривал тот же Вишняковский.

Особенно дорожил Корж зарисовкой Репина. На ней, правда, было только ухо – но Капитоша при случае всегда хвастался, что ухом этим можно любоваться на знаменитейшей картине мастера «Заседание Государственного совета». Но когда же его спрашивали, какая именно из голов уважаемых членов совета на полотне осчастливлена Капитошиным ухом, тот обычно фыркал:

– Конечно, господина Палена! Можно бы и догадаться.

Впрочем, по настроению, иной раз Капитоша отвечал любопытствующим:

– Конечно, господина Рихтера.

Или:

– Конечно, господина Иващенкова.

И обязательно прибавлял: «Ну разве ж непонятно?».

Репинский эскиз хранился за окладом иконы в крохотной квартирке на Косой линии и ждал своего заветного часа. Когда этот час должен был наступить, Капитоша не знал, – только чувствовал, что «надобно погодить»: Илья Ефимович был жив, здоров и на посмертный взлёт цены на «шедевр» классика в ближайшие годы шансов пофантазировать не давал.

Любимым образом Капитоши был неизменный во все годы «лежащий