барышню! – подал голос господин Воскобойников и улыбнулся ей, обнажив ряд редких зубов. – На ней и так лица нет. Вероятно, он репетиторствовал вам?

Оленька сглотнула и, облизав высохшие губы, кивнула.

– Биология была его великой страстью, да, – снова вступила «Машенька». – Мы, право, не всех его учеников знали, только тех, кто на дом приходил. А городских, как вы, мало было… Но вот вы одна и навещаете могилку, единственная, никто из них о нём и не помнит…

Она вытащила из корсета платок и промокнула слезу. Оленька перевела дух и пролепетала что-то, подобающее ситуации. Помнит… Скорбит… Вечная память…

Воскобойниковы синхронно кивали, потом, помолчав, «Машенька» сказала:

– Вы приезжайте к нам. Чаю попьём. Петрушу помянем. Комнату мы его оставили как есть, ничего не тронули. Даже коллекцию жуков… Всё как было при нём. Вы тоже любите жуков?

Оленька жуков ненавидела, но снова кивнула.

Втроём они дошли до ворот кладбища. Разговор вела в основном «Машенька», оказавшаяся Марией Васильевной. Илья Андреич, её супруг, лишь изредка бросал кургузые фразы, тряс пегими прядями в знак одобрения сказанного и, когда уже прощались, вынул из кармана листок с адресом их дома на Большой Охте.

«Разоблачат!» – подумала было Оленька, но желание разузнать о Петеньке перебороло все возможные страхи, и она тихо выдохнула:

– Я приеду.

* * *

Улизнуть из дома на целое воскресенье получилось на удивление легко. Матушка была в отъезде, нянюшка навещала собственных внуков в деревне, а папенька не особо вдавался в причину поездки: какой-то там у дочери благотворительный визит к родителям соученицы, кажется. Он только наказал взять в дорогу немецкие пилюли, чтобы не растрясло, нанял экипаж до Охтинской слободы и велел возвращаться к ужину.

Дом Воскобойниковых оказался деревянным, сутулым, выкрашенным только с одной стороны дешёвой голубой краской, местами облупившейся. Наличники, когда-то белые, теперь свисали нечистым серым кружевом, маленькое чердачное окно сиротливо и подслеповато вглядывалось в размытую недавними дождями дорогу, а редкая неровная черепица напоминала чешую большой рыбы, которую хозяйка взяла было чистить, да и бросила. Колокольчика на двери не было, и Оленьке пришлось долго стучать, пока не послышалось ржавое говорение замка, и на свет божий, щурясь земляным кротом, не выползла столетняя морщинистая прислуга в каком-то допотопном гоголевском чепце и белом балахоне, напоминавшем ночную сорочку.

Не так, ах не так Оленька представляла себе Петенькин дом! Да и не таких родителей. Илья Андреич, бывший чиновник почтового ведомства, и его жена Мария Васильевна были людьми, возможно, хорошими, но в блестящую Оленькину легенду никоим образом не вписывались. Как не вписывался и сам реальный Петенька, их любимый взлелеянный сын, за надгробный памятник которому Воскобойниковы продали двор в Сусанинской мызе.

Чинно пили чай с ватрушками. Мария Васильевна всё хвалила сына, говорила, что мог бы поступить на биологический факультет Университета, да на «казённый кошт», кабы не тяжёлая сахарная болезнь, вылечить которую не удалось, хоть мальчика и наблюдал лучший столичный доктор с тяжёлой еврейской фамилией, светило в области диабета. Оленьке были предъявлены поочерёдно Петенькины детские каракульки, гимназические наброски – в основном, насекомых, и целый арсенал коробочек с жуками, отчего её пару раз даже замутило. Она сидела потухшая, уставившись в незамысловатый рисунок на скатерти под самоваром, и отчего-то совсем не удивилась, когда с фотографии, любовно сунутой ей под нос, на неё испуганным тюленем взглянул юноша с одутловатым лицом и маленькими болезненными глазками под нелепыми и круглыми, как полумесяц, мохнатыми бровками.

– Такой красивый мальчик! – лепетала Марья Васильевна, подливая Оленьке чаю. – Удачная карточка: не видно оспинок, заретушированы.

Оленька улыбалась, соглашаясь со всем, что говорили Воскобойниковы. Да, чудесный мальчик. Да, умный. Да, такого нынче не встретишь. И да, если б не его репетиторство, выгнали бы Оленьку из гимназии.

– Вы, милая, позвольте спросить… – смущаясь, прошептала Мария Васильевна, когда Илья Андреич вышел ненадолго из комнаты, – небось, влюблены были в Петрушу? Ну, как ученица в учителя, бывает такое, бывает, я и сама, знаете ли, в гимназические годы… А вы такая романтичная особа…

Оленька вся внутри вспыхнула – не от конфузного прямого вопроса, нет, – от возмущения. Но, взглянув на Марию Васильевну, похожую на толстощёкую бабу в платке на самоварном чайнике, на её руки в кошачьих царапках и клетчатое домашнее платье, на потемневшие ходики со скрипучей кукушкой и закоптелую грушу масляной лампы на столике, – не нашла в себе сил ничего отрицать. Просто молча кивнула.

Мария Васильевна засияла, крикнула прислуге нести из погреба мочёные яблоки и сбитень, но Оленька решительно мотнула головой: пора ехать.

– Вы навещайте нас, – тронул козырёк пролётки Илья Андреич, когда кучер уже причмокнул, и лошадь подалась вперёд, – чай попьём, Петрушу повспоминаем. Не чужие ведь, да.

– Непременно, – сцедила улыбку Оленька, и, как только дом исчез за поворотом, с облегчением вдавила спину в жёсткую экипажную подушку.

* * *

Дорога до дома показалась особенно долгой. Ощущая подкожную маету неуютного, чавкающего где-то внутри стыда, Оленька размышляла о том, что с ней происходило за последние полгода.

Был Петенька. И нет теперь Петеньки. Лишь возгоралась дымно и копотно глухая обида на жизнь за то, что её, Оленьку, обокрали – обокрали так обыденно, так легко, как обкрадывает дебелую кухарку малолетний карманник. Увели Петеньку, вынули из души, из сердечка… Осталась рваная карманная дырка: пощупай её – и не найдёшь целкового, лишь пара грошей за подкладкой. Чувство великого обмана, как эта самая подкладочная мелочь – сдача на разменный рубль великой любви, – побрякивало у самого горла, тряслось с Оленькой в жёсткой пролётке до самого Васильевского острова. И от этого на душе делалось так паскудно, что хотелось выть в полный голос.

И только гроздья желтогрудых птичек в придорожных кустах вторили колёсному скрипу: «Как же так, как же так!».

* * *

Спустя неделю Оленька купила в лавке конверт с нарисованными лёгким росчерком голубем и голубкой, бумагу верже и написала барышне Пелех письмо, в котором разрешала любить Петеньку, – более того, убеждала её, что была бы искренне этому рада, потому что Петеньке там, где он сейчас находится, лишняя любовь не повредит, а только в благость пойдёт. Первый черновик письма с выскочившим нечаянно постскриптумом «Берите его себе» Оленька благоразумно сожгла.

Через несколько дней она получила от Насти ответный конвертик, с похожими голубями, в котором та искренне благодарила Оленьку, восхищалась широтой её души и заверяла, что отныне жизнь её сделалась полной, осмысленной и даже счастливой. К письму прилагалась фотографическая открытка с Шаляпиным в «Юдифи» и припиской: «Пётр как будто был со мною сегодня в опере».

Больше Оленька писем от Пелех