еще предстоит написать; сегодня их уже сложнее услышать, чем пятьдесят лет назад. К тому же с учетом габитуса отрицания в Турции, который утверждают как общественные лидеры, так и политика государства, «диаспора» превратилась в монструозную идею, которая позволяет очернить жертв катастрофы, выживших и их потомков.

В этих дебатах также обсуждается идея родины. Что такое «родина» для третьего или четвертого поколения армян после геноцида? Республика Армения? Вряд ли. Марсель, Париж, Глендейл, Нью-Йорк? Билаль считает в связи с этим, что для армян, которые живут в Стамбуле, идеи «принадлежности» и «изгнания» относятся к одному и тому же месту, что определяет их жизнь как меньшинства в Турции[114]. Она считает, что необходимо поднять вопрос «изгнания» внутри «родины» в опыте меньшинств[115]. В принципе я согласна с ее доводами, но из-за описанных ранее причин я считаю неприменимым ее идею меньшинства. Кроме того, для армян, оставшихся жить в Турции, возникает вопрос: насколько «родина», убившая твой народ, продолжает считаться родиной? В связи с этим и другим вопросами я предлагаю использовать расширенное определение диаспоры, так чтобы этот концепт охватывал опыт армян, оставшихся в Турции после 1923 г., в социальном, правовом, институциональном, культурном и экономическом плане. По материалам, представленным в этой книге, кажется невозможным, что поколение выживших воспринимало Стамбул – или даже турецкие провинции – как родину. Что отличает Стамбул от других городов, в которых проживали выжившие? Можно сказать, что различие состояло в присутствии в Стамбуле патриарха. Например, Иерусалим долгие годы находился под властью османов, там был свой Армянский патриархат, был также и монастырь – и под их защиту стекались выжившие из Антепа (Antep), Мараша (Магаş) и других мест. Выжившие армяне в Иерусалиме создали значимую общину, но все-таки она очевидно принадлежала к диаспоре.

Я предлагаю рассматривать концепт диаспоры не просто как категорию самоидентификации или идентичности, а главным образом как инструмент анализа, при помощи которого можно осмыслить постгеноцидальную жизнь армян в Турции, так же, как и в других общинах, которые были основаны после 1915 г. в Сирии, Ливане, на Кипре или в США.

Эта книга показывает, что оставшиеся в Турции армяне за первые три десятилетия существования Турецкой Республики прикладывали много усилий, чтобы отделить себя от общин выживших армян в других местах. Территориальные претензии, требования возвращения, даже тот факт, что выжившие в других странах создавали политические организации, – всё это использовалось кемалистским режимом, чтобы представить общины вне Турции в самом черном цвете. Инициированное армянской общиной в Стамбуле отдаление от остальные общин тоже является частью этого процесса. Акчам и Курт приводят, например, ряд высказываний турецких общественных лидеров и сообщений из официальных государственных источников, опубликованных довольно рано – сразу после подписания Лозаннского договора, – которые с особой неприязнью говорят об армянах, приехавших из-за границы и пытающихся вернуть свое имущество[116]. Эта антиармянская позиция в разных формах постоянно встречается в 1930-е и 1940-е гг. В третьей и четвертой главах я описываю антиармянские настроения, которые не стихают ни на государственном, ни на общественном уровне и проявляются в самых разных ситуациях. Армяне, которые получили гражданство других стран и, следовательно, могли позволить себе потребовать компенсацию от Турции, постоянно описываются как изверги и демоны. На армян внутри Турции осуществляются атаки. Люди отчуждаются сами от себя, настолько, что – хотя у большинства армянских семей в Стамбуле были родственники в других общинах – слово «диаспора» произносится с оговорками или как что-то, мягко говоря, негативное[117]. В целом я выделяю в период после 1923 г. два параллельных процесса. Первый – это непрекращающийся исход армян из провинций, что указывает на продолжительный процесс формирования диаспоры в самом широком смысле. Второй – это уничтожение институтов и общественной жизни в провинциях, где закрываются школы, хоры, дома сирот, монастыри и т. д., и размывание правовых структур, которые определяли сообщество. Таким образом, создается очень непрочная диаспоральная общность, сосредоточенная исключительно в Стамбуле.

Небольшая цитата из Хагопа Мынцури (Hagop Mmtzuri, 1886–1978) помогает понять, почему армяне не могли назвать Стамбул «домом» или «родиной». Мынцури приехал в Стамбул в 1914 г. из своей родной деревни Армдан (Armdan), чтобы вырезать миндалины, и остался там, потому что пропустил отправление обратного парохода. Потом разразилась Первая мировая война, и с началом призыва Мынцури попал в армию. Он уже не вернулся в родную деревню. В 1915 г., когда начались депортации, он отправил своей семье не одну телеграмму, но в ответ получил только сообщение о том, что они были «депортированы в неизвестное место». Мынцури так больше ничего и не узнал о своей жене, родителях и четверых детях. Остаток жизни он прожил в Стамбуле, выпустил сотни статей и хроник, а также семь книг. В книге «Стамбульские мемуары, 1897–1940» (Istanbul Anilari), в разделе «Я» (Ben) Мынцури пишет: «Что делать мне в этом городе? <…> Меня прибило сюда жизнью. Если бы всё шло, как я хотел, я бы никогда не уехал от наших горных лугов, от журчащих рек. Я заложник, я обречен окончить свою жизнь здесь [в Стамбуле], в плену»[118].

Глава 1

Социальные условия армян, оставшихся в Стамбуле и в провинциях

Исторический фон

В рамках текущих дебатов о разрывах и преемственностях в переходе от Османской империи к Турецкой Республике в XIX веке стал доступен новый исторический материал благодаря недавно завершенному исследованию по Османской империи. Я начну эту главу с обзора исторического фона – предпосылок, структур и практик, имевших, по моему мнению, решающее значение в этот период. Например, из конфискации собственности и из законодательных процессов в заключительный период Османской империи, а также из механизмов, которые оправдывали постгеноцидные процессы, – одна из важнейших областей исследования – следует после 1923 г. тот самый экономический порядок[119]. Чем сильнее структуры и практики переходного периода отражаются в растущем объеме исследований, тем лучше мы можем понять характер разрывов и преемственностей.

Впервые эти преемственности в их общих чертах были описаны в середине 1980-х гг. в работе Эрика-Яна Цюрхера (Erik-Jan Zürcher) Turkey: A Modern History. Особенно размещенные в конце его книги жизнеописания являются замечательной отправной точкой для следования биографиям определенных значительных лиц конца XIX – первой половины XX века[120]. В этом смысле и Танер Акчам утверждает, что нынешние проблемы Турции можно увидеть уже в ее османском наследии[121]. Цель моя, однако, состоит не в том, чтобы вдаваться во все детали этой дискуссии, а в том, чтобы привлечь внимание к аспекту, который выделяет