— Если так, если никакие просьбы не имеют на вас влияния, —начал он строго и заносчиво, — то позвольте вас уверить, что будут принятымеры. Тут есть начальство, вас вышлют сегодня же, — que diable! un blan-beccomme vous[20] хочет вызвать на дуэль такое лицо, как барон! И вы думаете, что васоставят в покое? И поверьте, вас никто здесь не боится! Если я просил, то болееот себя, потому что вы беспокоили генерала. И неужели, неужели вы думаете, чтобарон не велит вас просто выгнать лакею?

— Да ведь я не сам пойду, — отвечал я с чрезвычайным спокойствием,— вы ошибаетесь, monsieur Де-Грие, все это обойдется гораздо приличнее, чем выдумаете. Я вот сейчас же отправлюсь к мистеру Астлею и попрошу его быть моимпосредником, одним словом, быть моим second[21]. Этот человек меня любит и,наверное, не откажет. Он пойдет к барону, и барон его примет. Если сам я unoutchitel кажусь чем-то subalterne[22], ну и, наконец, без защиты, то мистерАстлей — племянник лорда, настоящего лорда, это известно всем, лорда Пиброка, илорд этот здесь. Поверьте, что барон будет вежлив с мистером Астлеем ивыслушает его. А если не выслушает, то мистер Астлей почтет это себе за личнуюобиду (вы знаете, как англичане настойчивы) и пошлет к барону от себя приятеля,а у него приятели хорошие. Разочтите теперь, что выйдет, может быть, и не так,как вы полагаете.

Француз решительно струсил; действительно, все это былоочень похоже на правду, а стало быть, выходило, что я и в самом деле был всилах затеять историю.

— Но прошу же вас, — начал он совершенно умоляющим голосом,— оставьте все это! Вам точно приятно, что выйдет история! Вам неудовлетворения надобно, а истории! Я сказал, что все это выйдет забавно и дажеостроумно, чего, может быть, вы и добиваетесь, но, одним словом, — заключил он,видя, что я встал и беру шляпу, — я пришел вам передать эти два слова от однойособы, прочтите, — мне поручено ждать ответа.

Сказав это, он вынул из кармана и подал мне маленькую,сложенную и запечатанную облаткою записочку.

Рукою Полины было написано:

«Мне показалось, что вы намерены продолжать эту историю. Вырассердились и начинаете школьничать. Но тут есть особые обстоятельства, и явам их потом, может быть, объясню; а вы, пожалуйста, перестаньте и уймитесь.Какие все это глупости! Вы мне нужны и сами обещались слушаться. Вспомните Шлангенберг.Прошу вас быть послушным и, если надо, приказываю. Ваша П.

Р. S. Если на меня за вчерашнее сердитесь, то проститеменя».

У меня как бы все перевернулось в глазах, когда я прочел этистрочки. Губы у меня побелели, и я стал дрожать. Проклятый француз смотрел сусиленно скромным видом и отводя от меня глаза, как бы для того, чтобы невидеть моего смущения. Лучше бы он захохотал надо мною.

— Хорошо, — ответил я, — скажите, чтобы mademoiselle быласпокойна. Позвольте же, однако, вас спросить, — прибавил я резко, — почему вытак долго не передавали мне эту записку? Вместо того чтобы болтать о пустяках,мне кажется, вы должны были начать с этого… если вы именно и пришли с этимпоручением.

— О, я хотел… вообще все это так странно, что вы извините моенатуральное нетерпение. Мне хотелось поскорее узнать самому лично, от вассамих, ваши намерения. Я, впрочем, не знаю, что в этой записке, и думал, чтовсегда успею передать.

— Понимаю, вам просто-запросто велено передать это только вкрайнем случае, а если уладите на словах, то и не передавать. Так ли? Говоритепрямо, monsieur Де-Грие!

— Peut-etre[23], — сказал он, принимая вид какой-тоособенной сдержанности и смотря на меня каким-то особенным взглядом.

Я взял шляпу; он кивнул головой и вышел. Мне показалось, чтона губах его насмешливая улыбка. Да и как могло быть иначе?

— Мы с тобой еще сочтемся, французишка, померимся! —бормотал я, сходя с лестницы. Я еще ничего не мог сообразить, точно что мне вголову ударило. Воздух несколько освежил меня.

Минуты через две, чуть-чуть только я стал ясно соображать,мне ярко представились две мысли: первая, — что из таких пустяков, изнескольких школьнических, невероятных угроз мальчишки, высказанных вчера налету, поднялась такая всеобщая тревога! и вторая мысль — каково же, однако,влияние этого француза на Полину? Одно его слово — и она делает все, что емунужно, пишет записку и даже просит меня. Конечно, их отношения и всегда дляменя были загадкою с самого начала, с тех пор как я их знать начал; однако ж вэти последние дни я заметил в ней решительное отвращение и даже презрение кнему, а он даже и не смотрел на нее, даже просто бывал с ней невежлив. Я этозаметил. Полина сама мне говорила об отвращении; у ней уже прорывалисьчрезвычайно значительные признания… Значит, он просто владеет ею, она у него вкаких-то цепях…

На променаде, как здесь называют, то есть в каштановойаллее, я встретил моего англичанина.

— О, о! — начал он, завидя меня, — я к вам, а вы ко мне. Таквы уж расстались с вашими?

— Скажите, во-первых, почему все это вы знаете, — спросил яв удивлении, — неужели все это всем известно?

— О нет, всем неизвестно; да и не стоит, чтоб было известно.Никто не говорит.

— Так почему вы это знаете?

— Я знаю, то есть имел случай узнать. Теперь куда вы отсюдауедете? Я люблю вас и потому к вам пришел.

— Славный вы человек, мистер Астлей, — сказал я (меня,впрочем, ужасно поразило: откуда он знает?), — и так как я еще не пил кофе, даи вы, вероятно, его плохо пили, то пойдемте к воксалу в кафе, там сядем,закурим, и я вам все расскажу, и… вы тоже мне расскажете.

Кафе был во ста шагах. Нам принесли кофе, мы уселись, язакурил папиросу, мистер Астлей ничего не закурил и, уставившись на меня, приготовилсяслушать.

— Я никуда не еду, я здесь остаюсь, — начал я.

— И я был уверен, что вы останетесь, — одобрительно произнесмистер Астлей.

Идя к мистеру Астлею, я вовсе не имел намерения и даженарочно не хотел рассказывать ему что-нибудь о моей любви к Полине. Во все этидни я не сказал с ним об этом почти ни одного слова. К тому же он был оченьзастенчив. Я с первого раза заметил, что Полина произвела на него чрезвычайноевпечатление, но он никогда не упоминал ее имени. Но странно, вдруг, теперь, толькочто он уселся и уставился на меня своим пристальным оловянным взглядом, во мне,неизвестно почему, явилась охота рассказать ему все, то есть всю мою любовь исо всеми ее оттенками. Я рассказывал целые полчаса, и мне было это чрезвычайноприятно, в первый раз я об этом рассказывал! Заметив же, что в некоторых,особенно пылких местах, он смущается, я нарочно усиливал пылкость моегорассказа. В одном раскаиваюсь: я, может быть, сказал кое-что лишнее профранцуза…