Затем поклонился, надел шляпу и прошел мимо барона, вежливообращая к нему лицо и улыбаясь.

Шляпу снять велела мне она, но поклонился и сошкольничал яуж сам от себя. Черт знает, что меня подтолкнуло? Я точно с горы летел.

— Гейн! — крикнул, или лучше сказать, крякнул барон,оборачиваясь ко мне с сердитым удивлением.

Я обернулся и остановился в почтительном ожидании, продолжаяна него смотреть и улыбаться. Он, видимо, недоумевал и подтянул брови до necplus ultra[13]. Лицо его все более и более омрачалось. Баронесса тожеповернулась в мою сторону и тоже посмотрела в гневном недоумении. Из прохожихстали засматриваться. Иные даже приостанавливались.

— Гейн! — крякнул опять барон с удвоенным кряктом и судвоенным гневом.

— Ja wohl[14], — протянул я, продолжая смотреть ему прямо вглаза.

— Sind Sie rasend?[15] — крикнул он, махнув своей палкой и,кажется, немного начиная трусить. Его, может быть, смущал мой костюм. Я былочень прилично, даже щегольски одет, как человек, вполне принадлежащий к самойпорядочной публике.

— Ja wo-o-ohl! — крикнул я вдруг изо всей силы, протянув o,как протягивают берлинцы, поминутно употребляющие в разговоре фразу «ja wohl» ипри этом протягивающие букву o более или менее, для выражения различных оттенковмыслей и ощущений.

Барон и баронесса быстро повернулись и почти побежали отменя в испуге. Из публики иные заговорили, другие смотрели на меня внедоумении. Впрочем, не помню хорошо.

Я оборотился и пошел обыкновенным шагом к ПолинеАлександровне. Но еще не доходя шагов сотни до ее скамейки, я увидел, что онавстала и отправилась с детьми к отелю.

Я настиг ее у крыльца.

— Исполнил… дурачество, — сказал я, поравнявшись с нею.

— Ну, так что ж? Теперь и разделывайтесь, — ответила она,даже и не взглянув на меня, и пошла по лестнице.

Весь этот вечер я проходил в парке. Чрез парк и потом чрезлес я прошел даже в другое княжество. В одной избушке ел яичницу и пил вино: заэту идиллию с меня содрали целых полтора талера.

Только в одиннадцать часов я воротился домой. Тотчас же замною прислали от генерала.

Наши в отеле занимают два номера; у них четыре комнаты.Первая — большая, — салон, с роялем. Рядом с нею тоже большая комната — кабинетгенерала. Здесь ждал он меня, стоя среди кабинета в чрезвычайно величественномположении. Де-Грие сидел, развалясь на диване.

— Милостивый государь, позвольте спросить, что вы наделали?— начал генерал, обращаясь ко мне.

— Я бы желал, генерал, чтобы вы приступили прямо к делу, — —сказал я.

— Вы, вероятно, хотите говорить о моей встрече сегодня содним немцем?

— С одним немцем?! Этот немец — барон Вурмергельм и важноелицо-с! Вы наделали ему и баронессе грубостей.

— Никаких.

— Вы испугали их, милостивый государь, — крикнул генерал.

— Да совсем же нет. Мне еще в Берлине запало в ухобеспрерывно повторяемое ко всякому слову «ja wohl», которое они такотвратительно протягивают. Когда я встретился с ним в аллее, мне вдруг это «jawohl», не знаю почему, вскочило на память, ну и подействовало на меняраздражительно… Да к тому же баронесса вот уж три раза, встречаясь со мною,имеет обыкновение идти прямо на меня, как будто бы я был червяк, которого можноногою давить. Согласитесь, я тоже могу иметь свое самолюбие. Я снял шляпу ивежливо (уверяю вас, что вежливо) сказал: « Madame, j'ai l'honneur d'etre votreesclave». Когда барон обернулся и закричал «гейн!» — меня вдруг так иподтолкнуло тоже закричать: «Ja wohl!» Я и крикнул два раза: первый раз обыкновенно,а второй — протянув изо всей силы. Вот и все.

Признаюсь, я ужасно был рад этому в высшей степенимальчишескому объяснению. Мне удивительно хотелось размазывать всю эту историюкак можно нелепее.

И чем далее, тем я более во вкус входил.

— Вы смеетесь, что ли, надо мною, — крикнул генерал. Онобернулся к французу и по-французски изложил ему, что я решительно напрашиваюсьна историю. Де-Грие презрительно усмехнулся и пожал плечами.

— О, не имейте этой мысли, ничуть не бывало! — вскричал я генералу,— мой поступок, конечно, нехорош, я в высшей степени откровенно вам сознаюсь вэтом. Мой поступок можно назвать даже глупым и неприличным школьничеством, но —не более. И знаете, генерал, я в высшей степени раскаиваюсь. Но тут есть однообстоятельство, которое в моих глазах почти избавляет меня даже и от раскаяния.В последнее время, эдак недели две, даже три, я чувствую себя нехорошо:больным, нервным, раздражительным, фантастическим и, в иных случаях, теряюсовсем над собою волю. Право, мне иногда ужасно хотелось несколько раз вдругобратиться к маркизу Де-Грие и… А впрочем, нечего договаривать; может, емубудет обидно. Одним словом, это признаки болезни. Не знаю, примет ли баронессаВурмергельм во внимания это обстоятельство, когда я буду просить у нееизвинения (потому что я намерен просить у нее извинения)? Я полагаю, не примет,тем более что, сколько известно мне, этим обстоятельством начали в последнеевремя злоупотреблять в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах сталивесьма часто оправдывать своих клиентов, преступников, тем, что они в моментпреступления ничего не помнили и что это будто бы такая болезнь. «Прибил,дескать, и ничего не помнит». И представьте себе, генерал, медицина имподдакивает — действительно подтверждает, что бывает такая болезнь, такоевременное помешательство, когда человек почти ничего не помнит, или полупомнит,или четверть помнит. Но барон и баронесса — люди поколения старого, притомпрусские юнкеры и помещики. Им, должно быть, этот прогресс в юридически-медицинскоммире еще неизвестен, а потому они и не примут моих объяснений. Как вы думаете,генерал?

— Довольно, сударь! — резко и с сдержанным негодованиемпроизнес генерал, — довольно! Я постараюсь раз навсегда избавить себя от вашегошкольничества. Извиняться перед баронессою и бароном вы не будете. Всякиесношения с вами, даже хотя бы они состояли единственно в вашей просьбе опрощении, будут для них слишком унизительны. Барон, узнав, что вы принадлежитек моему дому, объяснялся уж со мною в воксале и, признаюсь вам, еще немного, ион потребовал бы у меня удовлетворения. Понимаете ли вы, чему подвергали выменя, — меня, милостивый государь? Я, я принужден был просить у баронаизвинения и дал ему слово, что немедленно, сегодня же, вы не будете принадлежатьк моему дому…

— Позвольте, позвольте, генерал, так это он сам непременнопотребовал, чтоб я не принадлежал к вашему дому, как вы изволите выражаться?