— Нет, почему ж, я вам верю, — произнесла она, но так, какона только умеет иногда выговорить, с таким презрением и ехидством, с такимвысокомерием, что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала. Про этоя тоже не солгал, говоря ей.

— Вы не трус? — опросила она меня вдруг.

— Не знаю, может быть, и трус. Не знаю… я об этом давно недумал.

— Если б я сказала вам: убейте этого человека, вы бы убилиего?

— Кого?

— Кого я захочу.

— Француза?

— Не спрашивайте, а отвечайте, — кого я укажу. Я хочу знать,серьезно ли вы сейчас говорили? — Она так серьезно и нетерпеливо ждала ответа,что мне как-то странно стало.

— Да скажете ли вы мне, наконец, что такое здесь происходит!— вскричал я. — Что вы, боитесь, что ли, меня? Я сам вижу все здешниебеспорядки. Вы падчерица разорившегося и сумасшедшего человека, зараженногострастью к этому дьяволу — Blanche; потом тут — этот француз, с своимтаинственным влиянием на вас и — вот теперь вы мне так серьезно задаете… такойвопрос. По крайней мере чтоб я знал; иначе я здесь помешаюсь и что-нибудьсделаю. Или вы стыдитесь удостоить меня откровенности? Да разве вам можностыдиться меня?

— Я с вами вовсе не о том говорю. Я вас спросила и ждуответа.

— Разумеется, убью, — вскричал я, — кого вы мне только прикажете,но разве вы можете… разве вы это прикажете?

— А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу, а сама в сторонеостанусь. Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй, и убьете по приказу,а потом и меня придете убить за то, что я смела вас посылать.

Мне как бы что-то в голову ударило при этих словах. Конечно,я и тогда считал ее вопрос наполовину за шутку, за вызов; но все-таки онаслишком серьезно проговорила. Я все-таки был поражен, что она так высказалась,что она удерживает такое право надо мной, что она соглашается на такую властьнадо мною и так прямо говорит: «Иди на погибель, а я в стороне останусь». Вэтих словах было что-то такое циническое и откровенное, что, по-моему, было ужслишком много. Так, стало быть, как же смотрит она на меня после этого? Это ужперешло за черту рабства и ничтожества. После такого взгляда человека возносятдо себя. И как ни нелеп, как ни невероятен был весь наш разговор, но сердце уменя дрогнуло.

Вдруг она захохотала. Мы сидели тогда на скамье, предигравшими детьми, против самого того места, где останавливались экипажи ивысаживали публику в аллею, пред воксалом.

— Видите вы эту толстую баронессу? — вскричала она. — Этобаронесса Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа:длинный, сухой пруссак, с палкой в руке. Помните, как он третьего дня насоглядывал? Ступайте сейчас, подойдите к баронессе, снимите шляпу и скажите ейчто-нибудь по-французски.

— Зачем?

— Вы клялись, что соскочили бы с Шлангенберга; вы клянетесь,что вы готовы убить, если я прикажу. Вместо всех этих убийств и трагедий я хочутолько посмеяться. Ступайте без отговорок. Я хочу посмотреть, как барон васприбьет палкой.

— Вы вызываете меня; вы думаете, что я не сделаю?

— Да, вызываю, ступайте, я так хочу!

— Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вот что:чтобы не было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не о себехлопочу, а об вас, ну — и об генерале. И что за фантазия идти оскорблятьженщину?

— Нет, вы только болтун, как я вижу, — сказала онапрезрительно. — У вас только глаза кровью налились давеча, — впрочем, можетбыть, оттого, что вы вина много выпили за обедом. Да разве я не понимаю сама,что это и глупо, и пошло, и что генерал рассердится? Я просто смеяться хочу.Ну, хочу да и только! И зачем вам оскорблять женщину? Скорее вас прибьютпалкой.

Я повернулся и молча пошел исполнять ее поручение. Конечно,это было глупо, и, конечно, я не сумел вывернуться, но когда я стал подходить кбаронессе, помню, меня самого как будто что-то подзадорило, именно школьничествоподзадорило. Да и раздражен я был ужасно, точно пьян.

Вот уже два дня прошло после того глупого дня. И сколькокрику, шуму, толку, стуку! И какая все это беспорядица, неурядица, глупость ипошлость, и я всему причиною. А впрочем, иногда бывает смешно — мне по крайнеймере. Я не умею себе дать отчета, что со мной сделалось, в исступленном ли ясостоянии нахожусь, в самом деле, или просто с дороги соскочил и безобразничаю,пока не свяжут. Порой мне кажется, что у меня ум мешается. А порой кажется, чтоя еще не далеко от детства, от школьной скамейки, и просто грубо школьничаю.

Это Полина, это все Полина! Может быть, не было бы ишкольничества, если бы не она. Кто знает, может быть, я это все с отчаяния (какни глупо, впрочем, так рассуждать). И не понимаю, не понимаю, что в нейхорошего! Хороша-то она, впрочем, хороша; кажется, хороша. Ведь она и других сума сводит. Высокая и стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, ее можно всюв узел завязать или перегнуть надвое. Следок ноги у ней узенький и длинный —мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза — настоящиекошачьи, но как она гордо и высокомерно умеет ими смотреть. Месяца четыре томуназад, когда я только что поступил, она, раз вечером, в зале с Де-Грие долго и горячоразговаривала. И так на него смотрела… что потом я, когда к себе пришелложиться спать, вообразил, что она дала ему пощечину, — только что дала, стоитперед ним и на него смотрит… Вот с этого-то вечера я ее и полюбил.

Впрочем, к делу.

Я спустился по дорожке в аллею, стал посредине аллеи ивыжидал баронессу и барона. В пяти шагах расстояния я снял шляпу и поклонился.

Помню, баронесса была в шелковом необъятной окружностиплатье, светло-серого цвета, с оборками, в кринолине и с хвостом. Она маласобой и толстоты необычайной, с ужасно толстым и отвислым подбородком, так чтосовсем не видно шеи. Лицо багровое. Глаза маленькие, злые и наглые. Идет —точно всех чести удостоивает. Барон сух, высок. Лицо, по немецкому обыкновению,кривое и в тысяче мелких морщинок; в очках; сорока пяти лет. Ноги у негоначинаются чуть ли не с самой груди; это, значит, порода. Горд, как павлин.Мешковат немного. Что-то баранье в выражении лица, по-своему заменяющееглубокомыслие.

Все это мелькнуло мне в глаза в три секунды.

Мой поклон и моя шляпа в руках сначала едва-едва остановилиих внимание. Только барон слегка насупил брови. Баронесса так и плыла прямо наменя.

— Madame la baronne, — проговорил я отчетливо вслух,отчеканивая каждое слово, — j'ai l'honneur d'etre votre esclave[12].