Я оглядываю всех мальчишек, выбираю следующий объект. Бондарев? Нет, он в очках, долговязый и нескладный. А я маленького роста. Вместе мы будем смотреться смешно. Ивакин? Он однажды даже подкатывал ко мне, значит, может получиться. Хотя… Не пойдет, он сильно заикается, особенно когда волнуется. И кличка у него Заикин. Нет, как-то стремно дружить с мальчиком с фамилией Ивакин-Заикин. Сальников рыжий, весь в веснушках и нос рукавом вытирает. Остаются только Харитонов и Петренко. Харитонов полноват и все время жует. Петренко слишком умный, круглый отличник и зануда. Что за класс, выбрать некого!

Я долго размышляю и останавливаюсь на Петренко. Он симпатичней Харитонова, да и остальных тоже.

После уроков я подхожу к Петренко с просьбой помочь мне по математике, объяснить некоторые темы. Типа у меня уже две двойки. Как-то ведь надо мне к нему подступиться. Говорю, какой он умный и как хорошо решает задачи. Смущенно хлопаю глазками. Петренко нехотя отрывается от какой-то толстой книжки (не по программе!) и говорит:

– Тебе нужно обратиться к Тамаре Михайловне. Она все объяснит. А у меня времени нет.

И снова утыкается носом в текст. Какой идиот! Я рывком хватаю свой рюкзак и шагаю вниз, где меня уже ждет Фомин.

С этим Петренко каши не сваришь. Пожалуй, все-таки стоит вернуться к варианту «Белоусов».

Ко вторнику второй недели мне становится легче, температура выше тридцати семи уже не поднимается. Я даже съедаю весь завтрак. А потом устраиваюсь с ноутбуком на постели и выхожу в интернет. Лезу по привычке на свою страничку «ВКонтакте», а там сообщение от Лины Солнечной. Думаю: кто это такая? Нет у меня в друзьях никакой Лины. Захожу на ее страничку, смотрю фотографию и аж дышать перестаю. Ангелина Ожегова. Это у нее ник такой – Лина Солнечная. Я бы ее по такому нику никогда не отыскал. А она меня нашла, потому что у меня никакого ника нет. Я там – Никита Белоусов из сто пятой школы, из пятого «Д». Как же хорошо, что я зарегистрировался под своим именем!

Я открываю ее сообщение: «Превет как дела всё ещё болееш».

Именно так, с ошибками и без знаков препинания. Я даже головой трясу: мне кажется, что это Егор писал. Это у него ошибка на ошибке и ошибкой погоняет. Я пытался его поправлять, и даже одно время мы вместе уроки делали, но все бесполезно. У него правильное написание слова тут же из головы выветривается. Наверное, у него «врожденная неграмотность», оборотная сторона моей «врожденной грамотности».

Я мысленно исправляю все ошибки и расставляю знаки. И вдруг думаю: а что, если предложить Ангелине позаниматься по русскому языку? У меня будет повод видеть ее не только в школе. Может быть, она даже позовет меня домой. Ведь не можем же мы писать упражнения во дворе на скамейке. Хотя я согласен встречаться с ней и во дворе, и вообще где угодно.

Сообщение написано в понедельник вечером. А сегодня, во вторник, она в сеть еще не заходила. Это и понятно, учеба в разгаре. Я пишу ответ, старательно расставляя все знаки препинания: «Привет! Да, я болею. Очень рад, что ты написала. Как в школе?»

Я отправляю сообщение и жду ответа. Он приходит только вечером. Я снова пишу и опять получаю ответ. Мы переписываемся весь вечер и следующий вечер тоже. Мы переписываемся всю неделю. Я с утра начинаю ждать, когда она вернется из школы и выйдет в интернет. Я пишу ей и забываю про все – про больное горло, про гудящую голову и повышенную температуру. Я пишу, что она красивая, что у нее волшебное имя. Пишу, что она мне понравилась сразу, как только вошла в класс. Я сам удивляюсь, как легко это выходит. Я пишу то, что никогда бы не произнес вслух. Наконец я пишу, что хочу с ней дружить. Ответа долго нет, наверное, целый час. Меня весь этот час трясет как в лихорадке. Почему она не отвечает? Она же в сети, я вижу. Но почему-то не пишет. Обиделась? Что я не так сделал? Может, я не должен был этого писать? Может быть, слишком рано? Мы ведь вслух ни разу не разговаривали, не считая того раза, на рисовании. А может, девочкам такое нельзя писать? Но как же тогда предложить дружбу?

Наконец приходит ответ: «Я согласна».

Я в изнеможении откидываюсь на подушку. Я весь мокрый, как после маминого молока с малиной. Вытираю лицо краем одеяла и улыбаюсь. Я счастлив.

На следующий день я долго колеблюсь, но все же решаюсь послать ей свои стихи. Я их все-таки написал, еще тогда, перед болезнью. Они о ее глазах, о ее улыбке, о том, что она вся такая солнечная, как лето. (Вот это я угадал – тогда ведь я не знал ее ника!) Я отсылаю и с волнением жду ее реакции. Она первый человек после Егора, кто оценивает мои творения. Стихотворения.

Ангелина пишет: «Спасибо! Мне еще никто не писал стихи. Какой ты классный!»

И ставит несколько смайликов с поднятым вверх большим пальцем. Я не знаю, с чем можно сравнить мою радость. Может быть, с необъятной Вселенной?

К вечеру субботы я практически здоров. А выспался за время болезни на месяц вперед. Поэтому я ворочаюсь в постели и не могу уснуть. Время почти двенадцать, ноутбук у меня отняли еще час назад, и заняться мне нечем. Устав валяться просто так, я поднимаюсь и иду на кухню прогуляться, а заодно попить чего-нибудь. За закрытой кухонной дверью я слышу голоса родителей. И еще слышу имя, которое заставляет меня замереть на месте. Лина Солнечная. Что это? У меня галлюцинации? Мне это уже мерещится? Как может моя мама произнести имя, которое я сам никогда не произносил вслух? Бред.

Я стою за дверью и напряженно прислушиваюсь.

– Миша, это что? Это игра у них такая? – растерянным голосом говорит мама. – Ну это же не может быть серьезно, правда?

Папа что-то мычит, не разобрать.

– Ты посмотри, что он пишет, – продолжает мама. – «Нет слов, не могу на тебя не смотреть, мне хочется улыбаться…» И стихи еще… такие взрослые. Ты знал, что он стихами интересуется?

– Судя по всему, он их пишет, – говорит папа. – А девочка-то ничего, симпатичная. Такая воздушная, как ангелочек.

Меня словно кипятком ошпаривает. Это же они про меня! Про меня и Ангелину. Но откуда?.. У меня горит лицо. И шея. И затылок. Они читали нашу переписку! Как? Как они могли?

Как они посмели?!

Мне хочется ворваться в кухню и все там разгромить. Но я не могу двинуться с места. Воздух жестким комком встает у меня в горле, и у меня не получается его проглотить.

– Миш, ну что делать-то? – снова говорит мама.

– А что тут поделаешь? – отзывается папа. – Привыкай. Сын вырос.

– Что ты плетешь? – вскрикивает мама. – Кто вырос? Ему только одиннадцать! А у него уже на уме «глаза как ослепительное лето» и «шепну на ушко – „I love you“». Это нормально, по-твоему?

– Да перестань, это не смертельно. Вспомни себя в одиннадцать лет, – говорит папа. По голосу слышно, что он улыбается.

– Ну знаешь! Мы, между прочим, в пятом классе всякие шуры-муры не крутили! – обиженно говорит мама.