Меня всего колотит, как при температуре тридцать восемь и девять. Меня мутит. Мне хочется громко заорать, чтобы они прекратили! Прекратили рвать тоненькую прозрачную ниточку, которая только-только появилась между мной и Ангелиной. У меня такое мерзкое ощущение, словно по чистому сияющему полу протопали грязные доверху болотные сапоги и оставили после себя лужи бурой зловонной жижи. «Шуры-муры»! Слово-то какое противное! Где она его только откопала? В каком веке? Получается, у нас с Ангелиной «шуры-муры»? Так это выглядит для них, взрослых?

– Может, поговорить с ним? – нерешительно спрашивает мама. – Ну, как-нибудь аккуратно…

– Не вздумай, – твердо обрывает ее папа. – Он с нами не делится, советов наших не спрашивает. Пусть разбирается сам. Ты вообще не должна была лезть в его переписку. Это его личное пространство.

Ну что ж, и на том спасибо! Меня немного отпускает. Не представляю, как я выжил бы, если бы они со мной заговорили об этом!

– Что за ерунда? – нервно говорит мама. – Какое у него может быть личное пространство? Секреты – от меня? Я же за него волнуюсь. Я ему добра желаю. Он мой ребенок.

– Да не ребенок он уже, Галя. Он человек, личность, – говорит папа. – И ты никак не можешь отменить этот факт.

Скрипит стул, кто-то из них встает. Я кидаюсь прочь от двери и на цыпочках несусь в свою комнату. Залезаю в постель, закутываюсь в одеяло и долго не могу прийти в себя от того, что услышал. Через некоторое время в голове проясняется, и я знаю, что сделаю первым делом завтра утром. Я удалю свою страничку из сети. Потом создам новую и сразу ее запаролю. И имя изменю, чтобы никто (и в первую очередь родители) не догадался, что это я. Буду зваться, к примеру… Китом. Это Егор придумал мне такое прозвище. Да, точно, буду Китом. Белым. Так и напишу – Белый Кит. Место обитания – Тихий океан.

И пусть потом всякие любопытные доброжелатели ищут в интернете своего маленького ребенка, Никиту Белоусова из пятого «Д».

Это оказалось легче легкого. Белоусов теперь тоже в моих руках. Послания красивые строчит, даже стихи прислал. Ничего так стихи, зачетные. Любовь-морковь, все такое. Содрал, наверно, у кого-то, слишком они правильные, как в учебнике. У Пушкина, может быть, или у… кто там еще из поэтов бывает? Тургенев, что ли? Без разницы, у кого он их списал, главное, что посвятил мне. Это приятно. И то, что он пишет про мои глаза и про мою улыбку, тоже приятно. Такой милый романтичный блондинчик. Не то что Фомин, который только и знает, что говорить о дурацких играх. Он мне в подробностях описывает, как он крошит врагов и подкладывает бомбы. Жуть как интересно! Он ни разу мне ни одного комплимента не сделал. Но зато сильный. И подраться сможет за меня. Он Мальцеву хотел подкараулить после уроков, когда узнал, что она на меня на трудах напала. Но она в тот день с родителями шла. Их в школу вызывали, даже не к завучу, а к директору. Я надеялась, что Ирку из школы исключат, но ей только выговор сделали и поведение в четверти обещали снизить до тройки. Я слышала, как Елена Васильевна сказала ей, что она теперь «под пристальным наблюдением». И если еще раз провинится до конца четверти, то это для нее плохо закончится. Так что, если постараться, можно ее выжить из класса. Только как-то страшновато снова с этой ведьмой связываться. Она ведь и покалечить может, дура психованная.

На следующий день после этого случая моя мама тоже идет в школу. Ее не вызывают, она сама идет, когда видит меня расцарапанную и с синяком. А когда возвращается, ставит меня перед собой и спрашивает, что я сделала этой девочке. Я говорю, что ни в чем не виновата, но мама обрывает меня на полуслове и снова спрашивает:

– Что ты сделала? Почему она на тебя так набросилась?

Я говорю:

– Ничего. Просто я новенькая… Меня не любят…

– Прекрати врать! – говорит мама. – При чем здесь «новенькая»? Я тоже новенькая на работе. Меня же никто не бьет. Потому что я ничего плохого окружающим людям не сделала. Чтобы тебя невзлюбили в классе, надо сотворить какую-то пакость. Скажи мне, что ты им сделала.

У меня льются слезы, по-настоящему, без всякого «художественного слезопускания». Мне обидно. Это же моя родная мама. Почему она защищает не меня, а совсем чужую девчонку, которую даже в глаза не видела? Это меня таскали за волосы и царапали когтями, это меня стукали лбом о швейную машинку. Почему мама не обнимет меня и не пожалеет? Почему я для нее всегда плохая и меня всегда надо ругать?

– Ты опять за свои уловки! – морщится мама. – Пытаешься меня разжалобить? Перестань хлюпать. Ангелина! Что из тебя вырастет? Ты же постоянно врешь и изворачиваешься.

Потом она говорит, что они мне с папой добра желают. Что они хотят вырастить меня честным и порядочным человеком. Они не хотят «упустить» меня, как «упустили» Артема. И наказывают меня не потому, что они меня не любят. А, наоборот, оттого что слишком любят. Я размазываю слезы по щекам и не могу понять: как это? Любят и поэтому наказывают? Разве это правильно? Если это так, то я хочу, чтобы меня ненавидели.

– А неделю назад что ты такое устроила? – продолжает мама и уже начинает заводиться. – С этим телефоном! Зачем ты сказала, что нашла его в парке? Ну вот как с тобой по-хорошему можно, а?

Мне кажется, что, когда она меня ругает, она специально вспоминает все больше и больше моих проступков, чтобы разозлиться как следует. Начинает бурлить откуда-то изнутри и закипает, как чайник на огне. А потом злость начинает выплескиваться, как кипяток, через носик и через крышку и обжигает меня.

А с телефоном я и правда дала маху. Я же его выключила и сим-карту вытащила. (Не просто вытащила, а еще и сломала и выкинула.) А включить уже не смогла, нужно было ввести пин-код. Папа покрутил телефон в руках, понажимал кнопки и сказал, что теперь это бесполезный предмет и им можно пользоваться только как грузом. Например, прижимать страницу учебника, чтобы не переворачивалась. А тем же вечером мама случайно разговорилась во дворе с соседкой. Та сказала, что ее дочь оставила на качелях телефон, когда гуляла с малышом. Мама тут же стала выяснять, как он выглядел. Ну и началось… Опять крики, обвинения и наказания, чтобы я выросла порядочным человеком. Смартфон, конечно, папа вернул. Да еще заплатил деньги за моральный ущерб и сломанную сим-карту. А я целый вечер писала в тетради одно и то же предложение, которое продиктовал мне папа: «Нельзя брать чужие вещи, а тем более портить их». Я исписала целую тетрадь, все восемнадцать листов. И у меня от этого на среднем пальце появилась красная отполированная ямка, а ночью всю руку дергало от боли. Мне снилось, что я продолжаю писать эту строчку. А папа стоит рядом и говорит: «Я хочу, чтобы эта фраза впечаталась тебе прямо в мозг!» И смеется жутким голосом, как злодеи в кино.

– Ангелина! – повышает голос мама. – Ты меня опять не слушаешь? Где ты все время витаешь?

– Я слушаю, – поспешно говорю я. Лишь бы она не начала кричать.

К счастью, нам звонят в дверь, и мама оставляет меня в покое. К этому разговору больше не возвращается. И до воскресенья я живу спокойно. Почти. Мама кричит, только когда я делаю уроки. Но это обычное дело, она всегда кричит, когда я делаю уроки. Она со мной «не может».