А забот было много. Ей казалось, что она живет двумя разными жизнями одновременно, распластанная над пропастью. По утрам, под назойливый визг банши-будильника она еле заставляла себя отлепить голову от подушки и расточительно потратить половину дня на совсем не вдохновляющие ее лекции. У нее часто болела голова, которая волшебным образом проходила к концу учебного дня. Казалось невероятным, что вечером ее ждет другой мир – красочный, полномерный, переливающийся, как магический шар. Искусство и друзья, освобождающее из плена и дающее; никакого угнетения. Утром она была самозванкой, опасающейся унизительного разоблачения, а вечером – важной персоной, приглашенной на бал.

На одном берегу были свалены в беспорядочную кучу обязательства перед родителями, ожидающими от нее чуда, плохо дающаяся ей учеба, маячащий призрак приближающихся экзаменов, к которым она была совершенно не готова. Ей даже пришлось нанять репетитора по трем главным отраслям права – нервного смышленого болгарина, использующего странный стиль объяснения, состоящий из хаотических вспышек и озарений, перенесенных на бумагу неразборчивым холерическим почерком. И все же Ева как-то умудрялась понимать его и тем самым проложила первую робкую тропу к пониманию материала. На какое-то короткое время это даже окрылило ее. «Может, не все так плохо, и я правда смогу полюбить юриспруденцию?» – подумала она.

Но она уже настолько отстала от остальных, что для того, чтобы понять новую тему, ей приходилось переворошить все старые уроки, мучительно выстраивая связь между ними. Ее рабочий стол дома был скрыт айсбергом распечаток, учебников, разрозненных бумаг и тетрадных записей, в которых было почти невозможно найти что-то конкретное, а убираться не было ни сил, ни желания. В этом было преимущество жизни в одиночестве – никто не давил на нее, не заставлял держать рабочее место в порядке, сразу же выкидывать мокрые чайные пакетики, мыть стенки ванной, руководствуясь тем, что порядок в квартире отражает порядок внутри черепной коробки. Если бы это высказывание было правдой, можно было бы заключить, что с головой она явно не дружит.

Но нельзя было отрицать, что иногда ей не хватало чьего-то присутствия рядом, как не хватало мелодий родины – и тогда она со светлой грустью вспоминала городские московские вечера, зеленую тишину парка около дома, разговоры с мамой за чашкой чая из чабреца, малиновое варенье бабушки и летнюю яблочную прохладу дачи, стрекочущей цикадами, и пронизанную ленивой радостью праздности, сладкого бездействия, прямо как в главе про сон Обломова. Наверное, именно так иностранцы представляют себе жизнь русских. Конечно, в перерывах между хороводом медведей в тулупах под разухабисто-печальный звон балалайки посреди сорокаградусного сибирского мороза.

– Почему настоящая жизнь так не похожа на книги? – спросила она однажды, когда все они сидели в сумеречном освещении кафе Remor39 после очередного сеанса в киноклубе. Они любили устраивать сессии вопросов и ответов на абстрактные, философские и экзистенциальные темы – это позволяло им лучше узнать друг друга, сделать вид, что они выше бытовых и приземленных тем.

– Ну и слава богу, – тут же ответил Карлос, – ведь иначе не было бы никакого смысла читать и писать книги.

– Лично моя жизнь похожа на роман, – перебил их Густаво, – на какую-нибудь муть от Сартра или Кьеркегора40, в которой черт ногу сломит.

– Я думал, ты любишь Сартра, – обиженно протянул Пьетро, которому однажды сказали, что он чем-то на него похож.

– А я узнаю себя в героине повести Сэлинджера – «Фрэнни и Зуи», разве что у меня нет такого заботливого брата, способного все расставить по местам, только дурная младшая сестра – пожала плечами Анна-Мария, помешивая ложечкой свое какао.

– Вы верите в двойников? – сменил тему Пьетро, заглядевшись на официантку в белом переднике.

– Расслабься, она слишком хороша для тебя, – кашлянул Густаво, проследивший за его взглядом.

– Я верю, – кивнула Ева, – только не хотелось бы когда-либо встретиться со своим двойником. Обычно же это ни к чему хорошему не приводит – кто-то из нас должен умереть.

– Это напомнило мне ирландские легенды о похищении людей фейри. Они исчезают, все их оплакивают, а через какое-то время возвращаются, но не такие, едва уловимо другие, пугающие. Иногда родственники не выдерживают и убивают их, потому что понимают, что их любимого уже нет в теле, что в него вселилась иная сущность. Представляете, как сложно убить родного тебе человека? – сказал Карлос задумчиво.

Ева снова подумала, как мало она понимает этого светловолосого юношу с полными детскими губами на слишком серьезном лице.

В окнах кафе отражались коралловые огни проезжающих машин, бросающие длинные световые полосы на лица ребят. Утробно гудели трамваи.

– Я был бы не против, чтобы меня похитили, – хмыкнул Густаво, – пусть лучше фейри живут моей жизнью, платят мои налоги, разгребают дела, мне не жалко.

– Вордсворт говорил… – начал было Пьетро.

– Да, Вордсворт говорил бла-бла-бла, цветочки, бабочки, мир, природа, да этот мужик ничего не знал о настоящей жизни, ты только не принимай близко к сердцу, – перебил его Густаво, и все тут же рассмеялись, потому что никто обычно не обижался на его выпады, зная, что в них нет ни капли настоящей злости.

Все любили их с Пьетро шутливые перепалки, в которых каждый старался наступить на больную мозоль другого, обходя стороной по-настоящему болезненные темы. Они четко осознавали грань дозволенного.

Ева улыбалась, потягивая молочно-ореховый коктейль через толстую розовую трубочку и думала о том, как же ей повезло встретить этих ребят, насколько ближе они ей, чем знакомые из университета. В то же время она как никогда понимала, что любое счастье, особенно сильное, неизбежно сопряжено со страхом потерять его. Ведь в моментах острейшего, концентрированного счастья есть что-то пугающее. Словно все настолько хорошо, что ты можешь умереть в ту же секунду.

В конце октября, когда в университете выдалась неделя каникул, Густаво позвал всех погостить в своем маленьком шале41 во французских Альпах. Дорога пролегала между серыми громадами гор, мимо начинающих готовиться к зиме полей с домиками, сбежавшими с открыток, по ленточному серпантину, смотрящему в глаза самому Монблану, который Ева до сих пор видела только из Женевы. Как всегда во время маленьких путешествий, ей хотелось, чтобы дорога никогда не кончалась, чтобы она могла вечно ехать на переднем сидении, праздно смотреть в окно, подпевать песням по радио, даже самым дурацким, и останавливаться только, чтобы согреть руки очередным стаканчиком кофе. Когда за окном разворачивается природный спектакль, можно даже на секунду попасть в состояние дзена и не думать ни о чем.

Всех покорило шале Густаво, похожее на шоколадный торт, торчащий из земли. Они тут же бросились на прилегающую к нему поляну, и стали носиться по ней, как дети. Домик, крепившийся к склону, как бродящие рядом коровы, пропитался неповторимым ароматом костра и древесины. Каждую деталь в нем продумали с фантазией и любовью – пушистые белые пледы, алый нарисованный олень над камином, толстые свечи в ореховых подсвечниках. По вечерам они разжигали камин, и тогда запах становился почти наркотическим, он расслаблял и пьянил, напоминая что-то уютно-рождественское. Они пили горячее вино на французский манер и смотрели на звезды, щедро усыпающие синюю ткань неба. Решили отдохнуть от кино, и никто даже не испытывал ломки. Нашли в подвале старый граммофон и связку пластинок и ставили Синатру или Элвиса Пресли, притворяясь завсегдатаями джазовых кафе, произвольно играя со временем и пространством.

В один из вечеров Пьетро вдруг завел серьезный разговор, задав вопрос, который они почему-то до сих пор обходили стороной. Наверное, так на него повлиял свежий горный воздух, наполняющий сердце мечтательностью, жаждой какого-то откровенного диалога. Они сидели на диване, обитом жесткой коровьей кожей, от которой чесалось все тело, а также сердце Анны-Марии, и потягивали пряный чай из альпийских трав, собранных девушками днем.

– Признавайтесь, кто о чем мечтает? Я имею в виду по-настоящему, – спросил итальянец, щурясь на них из-под очков.